Цезарь: Крещение кровью - Владислав Викторович Морозов

циничен. Циники не издеваются, они говорят неприкрашенную правду. Совершенно верно, все циники в какой-то мере безжалостны и бездушны — они не думают, насколько другим неприятно слышать правду о себе. И Сашку ты не любишь именно потому, что он в твоем представлении ассоциируется с психиатрами. А что? Они тоже не говорят правды своим пациентам, не посвящают их в свои планы, не доверяют им. Иногда и лгут. Что, не так?

Мать резко повернулась и ушла, а Таня, остыв, сообразила, как больно она ударила по чувствам матери в запале. Ей стало ужасно стыдно, но сказанного не воротишь, и Таня еще не успокоилась настолько, чтобы просить прощения.

Была одна вещь, которую Таня не могла простить матери. Ругала себя, но не могла. Когда Сашка на втором курсе женился и Таня увидела обручальное кольцо на его руке, она пыталась отравиться. Ее откачали в обычной больнице, и все закончилось бы семью днями пребывания в обществе медиков, если бы не мама... Она пришла к заведующему отделением, сообщила, что больна сама и переживает за психическое здоровье дочери. Кончилась беседа тем, что Таню отправили на полуторамесячное «обследование» в психиатрическую больницу. Каким образом ее обследовали, она так и не поняла, потому что все встречи с врачами ограничивались трехминутными беседами с лечащим врачом во время обхода и оброненными мимоходом приветствиями заведующего. Все остальное время ее пичкали огромным количеством таблеток, даже названия которых медсестры отказывались ей сообщить. Неусыпный контроль санитаров — они днем и ночью следили за каждым вздохом шестидесяти пациенток отделения. Все по расписанию — подъем, уборка, завтрак, «общественно-полезный труд» (конверты для сухих супов вручную клеили), прогулки, на которые Таню не выпускали — боялись, что удерет. Затем обед, послеобеденный сон, полдник, просмотр телевизионных программ (в специальной комнате и по особому разрешению врача), ужин, сон. В своей одежде ходить запрещалось, ей выдали убогий безразмерный халат, хлопчатобумажные чулки без пояса и резинок и кирзовые шлепанцы. Посещения больных неродными людьми не разрешались, звонить домой можно было только с позволения врача и не чаще раза в неделю, внеплановые разго-воры с врачом допускались только с санкции медсестры... Сигареты — и те по счету выдавали (при себе нельзя было держать ни сигареты, ни спички). Таня долго не могла привыкнуть к этому заключению, мало чем разнившемуся с тюремным — вплоть до того, что в палатах всю ночь горели красные контрольные лампы, — к тому, что она внезапно лишилась всех человеческих прав, но в конце концов

Смирилась. И из больницы она вышла с тем же диагнозом, который был у ее матери, хотя у Тани никогда не было ни галлюцинаций, ни даже беспричинной депрессии.

Только к вечеру она заговорила с матерью, но та отвечала сухо и неохотно. Потом пришел с работы отец, мать почти сразу же легла спать. А Тане в ту ночь было не до сна. Странное предчувствие угнетало ее; она вертелась с боку на бок, считала до тысячи, но сон не шел к ней.

В коридоре тихо звякнул телефон. Таня вскинулась — кому не спится без четверти два ночи? — сдернула трубку. Кто-то хулиганил, потому что ответом Таниному «алле» была гробовая тишина. Пожав плечами, она вновь забралась под одеяло и тут сообразила, что же ей показалось неестественным в словах Васина.

Язва. Язва желудка. Мать тысячу раз права, говоря, что Сашка не похож на язвенника. Он и не был им — та его «операция» на втором курсе на деле являлась сквозным ог-нестрельным ранением. Таня знала это, но так привыкла врать, что уже сама себя убедила во лжи. Но язвы-то не было! Каким образом тогда он очутился в реанимации, ведь он не мог отравиться сильнее остальных... Что-то здесь неувязочка получается. Впрочем, что переживать? Все выяснится в понедельник, когда из больницы выйдет Соколов.

А в воскресенье выяснилось, что ей нечем заняться. Все домашние дела она переделала накануне, и безделье в ожидании понедельника портило ей настроение. День тянулся мучительно медленно, минуты текли, как вязкий сироп, — лениво, нехотя. Поэтому незваный гость, явившийся вечером, оказался кстати.

Таня познакомилась с ним не так давно, звали его Витей, он был ужасно забавным, и с ним было весело. С ним можно было болтать на любые темы без всякого стеснения, как с лучшей подружкой. Буквально с первой встречи у Тани установились такие отношения с ним, как будто они были знакомы много лет. Единственное, что слегка напрягало Таню, — она как-то по глухой пьяни сболтнула лишнее о Сашке и опасалась за последствия своей разговорчивости. Но Витька выглядел обычным лохом, и она надеялась, что пьяные откровения сойдут ей с рук.

Витька поудобнее устроился в кресле (поудобнее у него называлось сесть по-турецки, чтобы острые тощие колен

Ки торчали выше ушей), дождался, пока она плотно притворит дверь в комнату, и заметил:

— Ты здорово похорошела за те полтора месяца, что я тебя не видел.

— Хотелось бы верить, — вздохнула Таня. До красоты ли ей было, если Сашка лежал в больнице?

— Рада, наверное, — сделал совершенно необъяснимый вывод Витька.

— Чему?

— То есть? — не понял Витька.

— Чему мне радоваться? Одни проблемы.

— Да ладно! От такой угрозы тебя судьба избавила, а ты кислую морду строишь.

— От какой угрозы? Вить, я тебя что-то не понимаю.

— Ну, ты боялась этого, как его... — Витька прищелкнул пальцами. — А, Цезаря! Все вспоминал, что он за император — Цезарь или Наполеон?

— Я не боялась его.

— Ну, ты врать здорова! А кто бумажки на него собирал?

— Это для другого дела. Вовсе не для того, чтобы защититься.

— Ладно, твое дело. А где, кстати, ты их держишь? Все еще дома?

— Много будешь знать — не своей смертью помрешь, — отрезала Таня. — И забудь про них. Ты их не видел, и мало ли чего я могла спьяну наболтать?

— Ну да, — ухмыльнулся Витька. — А я тоже пьян был и ничего не помню. Может, мне это все приснилось. Это мы в первом классе проходили, урок такой у нас был — «ничего не видел, ничего не слышал» называется. И от природы я вообще глухонемой. У меня местечко есть на примете, надежнее не придумаешь, поэтому я и спросил.

— Спасибо за заботу, но этих фотографий больше нет, я их сожгла. И отвяжись от меня.

— А я и не