Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

например, в законности, в логике существовавшей до той поры иерархии. Впрочем, можно допустить и обратное: Бог пожертвовал логикой мироздания в пользу материального творения — энтропия не возросла, а уменьшилась, энергия высвободилась — время потекло или запульсировало квантами — сгустками этапов отказа материи от ее носителя, ее идеи. Именно так можно понять строку писания «В начале было Слово», а вернее, «В начале был Логос».

Люди у реки, люди у озера, люди у океана. И люди — вблизи от тока времени, но вдали от смысла творения…

Я и мои соавторы — мы постараемся каждый в меру сил разобраться в этом, поэтично ли, научно ли… Соавторам я должен здесь уделить особое место. Наверное, это общее для многих людей — прийти в мир и удивиться: а зачем? И впасть в отчаяние от осознания, что тебя, именно тебя тут не ждали. А затем совершить попытку, или попытки, слиться с миром в акте любви ли, насилия ли, или иным путем. В периоды творения материи, в годы войн и революций, время сгущается настолько, что для героев и их спутников эти акты слияния и остаются знаками их жизненности. И значимости. Иное дело — в так называемые периоды общественных спадов, когда Время застывает в ровной ледяной форме, или даже исчезает, и только его материальная тень, брошенная на нашу жизнь, отсчитывает годы тяжелым новогодним маятником. В эти годы не только единицами, но многими овладевает желание выдуть, вытянуть стеклянным сосудом свою собственную форму из варева жизней, связанных, казалось бы, одной Судьбой. Периоды индивидуализма отличает особое желание утвердить свое существование не в акте совокупления с миром, а в обратном. Возникает шанс на «оструктуривание», на «возвращение энтропии», но… Эти многие воспринимают все слишком буквально. А кроме того, чередование времен сродни чередованию закатов: если здесь ночь, то в Канаде солнце… Впрочем, я сейчас имею в виду время историческое, а это лишь частный случай. Я и так увлекся… Итак, в свои соавторы я выбрал людей как раз той категории, которая начинает выращивать свои сосуды, отстраняться в личное, в слово, в бессловие, не дожидаясь периода безвременья… Гулкие сосуды для времени. И когда безвременье наступает, они хранят воду в себе.

Вот писатель Балашов. В событиях, изменивших структуру мира на грани XX и XXI веков его роль совершенно незаурядна, потому как он, один из немногих, если не единственный, кто уже успел осмыслить, и, больше того, оформить их в теле романа. Причем не после, а по ходу событий, сообразуясь с их тактом и даже определяя в какой-то мере их фактуру. В начале было Слово… Плох ли роман Балашова, хорош ли — это иной вопрос, только мне страницы его книги оказали большую помощь, но едва ли не большим вспомоществованием стал сам факт существования такого Балашова. Но если при работе над первыми частями этой моей книги я использовал вышеупомянутый роман Балашов, то в этой, новой доле мне предстоит в большей мере опираться на рассказы близких ему людей. Что толкнуло его в душу, заставив отстраниться от общего? Что сделало его тем самым героем нашего времени? Его и еще нескольких единичек, выкарабкавшихся из его романа в мой? Ведь если героем времени был Базаров, то и дуэлянт Кирсанов-старший — тоже. Если Печорин — то и Максим Максимыч, как ни скучно было бы некоторым это признавать. Если Лева Одоевцев, то и… Молчу. И так всех запутал. Хотя все-таки нахожу важным объяснить следующее человеку, открывшему эту книгу после моей предыдущей и задавшемуся естественным вопросом, чем вызвано столь разительное отличие стилей: оно вызвано тем, что хоть на дворе еще стоят «веселые времена», но душа героя испытала потребность в отстранении, в выделении в свою линию, и, как следствие, необходимость соотнесения этого личного со временем, в обретении своего взгляда со стороны. А ведь если в мире неодушевленном время-память — это река, в мире человечьем время-память — это слова, сложенные в стиль. Как атомы разными способами формируются в молекулы, трансформируя энергию Творения в энергию связи, так и слова — эти сгустки времени, соединенные формами в стиль, хранят в нем энергию Создателя.

И если, условно говоря, одиннадцатого числа девятого месяца первого года третьего тысячелетия новой эры очередной большой взрыв в очередной раз высвободил много энергии, вернув Создателю часть того, что он затратил для предания структуры — то махонькую долю этого долга, который не нужно возвращать, ухитрился спрятать в стиль герой — автор романа. То есть не герой, поэт!

От Логинова. По дневнику

«Жизни собрались в повесть, потом в роман, но в апогее сюжета антигерой устал идти вместе с героем, стал распутывать узелки, и, насолив автору перед самой кульминацией, выпал из сюжета»…

Ни благочестивая Ута Гайст, во имя спасения, равного тогда любви, вывезшая Логинова из России в Кельн, ни Игорь Балашов, ни Маша не знали, что Логинов завел дневник, не лишенный, между прочим, литературной претензии. Впрочем, может быть, за литературную претензию принимается наличие стиля, очевидно присущее Логинову. В речи, в манере, в одежде. Чего стоит широкополая, еще в Москве ношенная шляпа с серебряной брошью в виде буквы «L»? Как бы то ни было, дневник существует, и изложенные в нем соображения и факты, а также многочисленные примечания, особенно мелким, но ясным почерком, стали основным рабочим материалом при написании этой «логиновской» части, причем не столько при восстановлении фактологической структуры событий, происходивших с героем и вокруг него, сколько для понимания самим Логиновым их иерархии в его личном времени.

* * *

Литературе в дневнике Логинова место отведено скромное. Если за время, проведенное в Германии, кто-то его интересовал из персонажей, то, судя по записям, Гамлет, несчастный принц датский. Логинов, рассуждая сам с собой, высказал сомнения в том, что шекспировский герой столь уж велик умом и душой, как о нем отзывались критики, и не столь озарен любовью, сколь местью. Гамлет, по Логинову, образчик того, как калечит месть и жажда справедливости не великий, но развитый, изощренный ум и сердце, уму подотчетное, если не подчиненное. Вот что побудило Володю Логинова сравнить себя с датским принцем. Продолжая рассуждения, он все же отводил Гамлету пьедестал, хоть и иной пьедестал. По его мнению, суть героического в литературе (это в смысле героя нашего времени) — не в отличности Онегина ли, Печорина ли, от толпы при типичности главного недостатка, изъяна в их органонах, а в ином. Из теории относительности известно, рассуждал