Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

легко принял тот это известие, словно речь шла о поездке в Дюссельдорф. Ему пришло в голову, что старый еврей скоро оставит этот мир. Он вспомнил о Балашове, о его Бенуа Мандельброте, о том, что в хаосе кроется порядок, если убрать динамику, изъять время… Хорошо было бы Балашову приехать сюда, ступить по его следу и побывать у Моисея… Пусть засмолит в слове эту фигуру, наш писатель. Раз уж он такой прозорливый. Пусть снова пройдет по следам Володи Логинова.

Да, покидая Германию, Володя и в Москве задерживаться не собирался. Ему виделось иное решение — двинуться в Афганистан, на территорию войны. Собраться там из волны в атом… Это обстоятельство развеселило Пустынника, придав его рассуждениям об устройстве мира на принципах двойственности и подобия искомую замкнутость. Другое дело, что обретение ясности в устройстве мира не влекло разрешения одной загадки, которая крохотной занозой мешала поступи Пустынника — чем еще может потрясти человечество тот взрыв, который готовят они с Саатом, если уже была огромная встряска в Нью-Йорке? И что, она исправила дух Человека? Нет, пока только одиночные экземпляры, вот такие как Логинов, обрели понимание лживости западного прогресса.

— А что такое настоящий прогресс? — поинтересовался Моисей, дав Логинову возможность поделиться собственными сомнениями, отлившимися в мысли. Владимир объяснил, что прогресс стал синонимом успехов цивилизации в достижении комфорта, хотя раньше это было представление о непрерывном, неуклонном улучшении человека и человечества и о едином историческом пути всех народов. Перерождение одного в другое закономерно, оно — в природе человека, но самое главное в том, что нет единого исторического пути так называемых народов, и Афганистан — то место, где сжигается эта ересь, ересь «прогресса вперед». А есть другой прогресс, это, можно сказать, «прогресс назад». Об этом пишет один мой товарищ…

— Тот самый Балашов? — угадал Пустынник, вспомнивший ту передачу, то интервью Логинова с «лисицей-писателем», про которое часто вспоминал, о котором думал чаще, чем о пище для тела.

— Тот самый, — удивился и даже снова разозлился Логинов, но добавил, что если тот поедет в Германию, то получит от Володи совет навестить Моисея.

— Пусть поторопится. Я здесь ради «прогресса назад», — произнес Моисей с самым внушительным видом странную фразу и этим снова удивил Логинова. Володю задело то, как «без слезы» иудей расстался с ним навсегда, а о Балашове, однажды услышанном по радио, вот так отозвался.

Но, в определенном смысле, вот так, сухо и насухо, уехать было проще…

Логинов на пути в Афганистан Декабрь 2002-го. Москва

Первой перемену, произошедшую в Логинове за его недолгую, в общем-то, иммиграцию, отлила в слово Маша. Они с Балашовым встретили товарища в Шереметьево на авто, приобретенное писателем с «немецкого» гонорара за «афганский» сценарий. Но водила авто Маша, единственный раз напомнившая писателю, кто собственно этот сценарий создавал. Сам Балашов намеревался отложить деньги на отпуск и на сберегательную книжку, но смирился. Зато теперь его возили на собственной машине немецкого производства!

— На лицо ты подобрел, террорист ты наш Володенька, только вместо спинного мозга в позвоночнике стальной стержень. Ты расслабь спину, а лицо напряги, сосредоточься, а то обуют тебя здесь — это город-герой Москва, если помнишь.

Маша, кроха, уверенно разглядывала Логинова снизу вверх, как будто ей вернули одолженную кому-то собственность. Балашов при этом загружал в авто логиновские баулы и ворчал, что товарищ умудрился все же поднажить добра на чужбине — вещи с трудом разместились в багажнике.

— Это мысли. Мысли — понимаешь? В Германии они в виде слитков, а здесь в виде компоста.

— Ничего подобного. Просто здесь даже компост имеет свойство мысли. А там — свойство удобрения. Поэтому там интеллигенции мало, а еды много, — отрезала Маша и понеслась.

Логинов изрядно отвык от российской манеры езды. Каждый обгон по правой полосе вызывал в нем чувство протеста.

— А где ты здесь разметку видишь? — старалась пресечь его претензии гонщица. Балашов на заднем сиденье молчал. Почему-то ему стало грустно — бог знает какой, но не такой он представлял эту встречу. Хотелось обняться, объясниться, скинуть с плеча длиннохвостую ящерицу недоверия, спутницу разлуки!

В районе Речного они въехали в пробку. Глядя на лица людей в окружающих их машинах, Логинов представил себя помидором на рыночном лотке. Тесно друг к другу, мятые, красные… Перед глазами возникло гордое человеческое лицо Пустынника…

— Ты скоро нас покинешь! — произнесла Маша, и Логинов вздрогнул, взглянул на нее. Неужели и на его лице прорезалось нечто человеческое? Она встряхнула волосами, резко вывернула машину влево, впрыгнув в образовавшуюся пустоту медленного железного потока. Логинов даже не услышал звука удара в бампер, только его качнуло назад, и в ухо нечто непривычно непечатное крикнул Балашов.

Маша вышла из автомобиля. Ее уже ждали. Веселее и быть не могло — ей в бампер въехал джип, а в нем катались молодые, бритые. Таких к XXI веку на Москве уже повывелось, а вот в Подмосковье еще водились.

— Куда ж ты тыкаешься, коза!

— Я же указатель тебе дала, а ты куда прешь, как танк? — организовала оборону Маша. Джип не пострадал, только если царапина на бампере. У их «фольксвагена» разбилась фара и бампер повело вниз.

— Ты смотри, братка, она еще пищит! Ты мне штуку сейчас и штуку за моральный ущерб, женщина нерусская! Поняла?

Больше всего Маша не хотела, чтобы из машины вылез ее Балашов. Она ждала Логинова, его помощи, но чтобы оградить Игорька, она бы отдала деньги. Встретила, называется! Но такие деньги… Таких просто не было.

— Вызываем милицию. Составляем протокол, — предложила она, и тут на свет божий вышли ее мужчины. Бритенькие радостно переглянулись.

— Милиция моральный ущерб не учитывает. А мы учитываем. По справедливости. Рулить не умеешь — плати. Вокруг гудели нетерпеливые клаксоны.

— Указатель она дала. Соска нерусская. У тебя не права, у тебя машину заберем. Чтобы на наших улицах стало просторней.

— И безопасно…

Их было трое, крепкие пацаны, не молодняк. Они не спешили рвать, приценивались к Логинову.

— Сядь в машину, Маша, я разберусь. Звони в милицию, — Балашов, бледный, маленький, старался перекричать клокочущий вечерний город.

Логинов дрался в жизни не раз. Не часто, но искренне. На татами, на картошке, в строяке, в отпусках на юге и в Прибалтике, в Москве на улице, в Метрополитене имени Ленина, в подъезде. Но никогда — на войне. Так, чтобы с самого начала знать, что это насмерть. И вот теперь Володя посмотрел тяжелым взглядом вокруг, так, как и в Афгане не смотрел. Странно, что мешало