Перед истиной - Владимир Павлович Виноградов

менять их, не дорожил ими, ведь они не были связаны с родными или каким-то полезным делом для общества. Ни имя не красило этого человека, ни он — имя. За каждым — несколько уголовных историй, не больше. А первая, настоящая фамилия, которую дала мать, казалась утраченной навсегда, с той самой поры, когда не пришла за ним в интернат в одну из суббот, скончавшись в больнице от белой горячки. Отца Бугров не помнил. Была у него еще бабушка, только не знал он ни имени ее, ни адреса. Жила она где-то далеко, на побережье. Совсем маленьким возила его как-то мать к бабушке летом. И осталось в памяти — золотистый горячий песок и серая ровная гладь неглубокого моря. У бабушки было все славно. Но мать поссорилась с ней из-за чего-то, и с той поры он бабушки не видел. И никогда и нигде в его дальнейшей жизни не было ему так тепло и так ласково, как у этой доброй старушки. Но он не назвал бабушку, когда спросили в интернате, кто из родных остался у него. Может, побоялся, а вдруг не признает, оттолкнет, откажется. И все же затаил мечту о встрече с ней; подрасту, думал, сам отыщу ее домик среди сосен у моря. Но еще не успел выйти из интерната, как оказался под судом. Вместе со взрослыми парнями отбирал деньги у пьяных. И на следствии, и на суде спрашивали о родных, но он скрыл бабушку, зачем, думал, позорить. Да и чем поможет она? Шли годы, и ему уже казалось, что и не было ее в его жизни. Не писал, не искал, не знал, с чем заявится, но в глубине души оставлял надежду, что еще жива, что когда-нибудь решится вступить на ее порог. Маленький домик, словно огонек-маячок, которые цепочкой окаймляли берега, горел, теплился в его памяти.

В этом огрубевшем, казалось, окончательно испорченном парне все же проглядывало то наивное, оставшееся от детства, что способно сохранить человека до конца его дней. Словно крепкое зернышко в уже подгнившем яблоке, но готовое в доброй почве прорасти и дать плоды. Не было в нем хитрости, особо рассчитанной корысти, подлости. Все злое, вредное, опасное, вся грязь, накопившаяся в Бугрове, все это было занято у других, и за нажитое расплачивался он с процентами.

Следователь Раев разглядел это и понимал, что за таких молодых людей, как Бугров, еще можно и нужно бороться. Сейчас, на следствии, не полагаясь на то, что кто-то когда-то займется этим лучше, в более подходящих условиях. Но прежде всего, считал следователь, надо было разоблачить и его и его соучастника Варейку до конца, обнажить сущность обоих и показать друг другу во всей наготе. Особенно это необходимо было для Бугрова.

— Думайте, Бугров, думайте, — сказал Раев. — Всё против вас. Загибайте пальцы. Вы были последним, кто держал настоящий билет. Это раз. Вы и фотографировать его взяли, а вернули фальшивый. Это два. Я зачитал вам показания Яновского. Это три. И наконец, что показал ваш лучший друг?.. Вам остается лишь одно смягчающее обстоятельство — выдать билет.

Бугров снес предательство Варейки. Доверяя его уму, он не слишком полагался на его человеческие качества: слепцом Бугров не был. Но сам не решался отплатить тем же.

— Ладно, во всем виноват я, — сказал он.

— Тогда где билет?

— Где билет, я, правда, не знаю.

Но следователь ждал.

— Я только подменил билет...

— А кто подделал его?

Бугров понимал, что следователь все равно вытащит из них всю правду. Но он и сам уже не хотел путать следствие.

— Его работа, — сказал тяжко.

«Я должен сам найти билет. Без их подсказки положить перед ними», — Раев считал это делом чести.

Вместе с инспектором уголовного розыска он проверил всю одежду и обувь подозреваемых. Подкладки, воротники, пояса, стельки, подошвы, каблуки. Каждый шов, каждую складку. В одежде билета не оказалось.

«Где же они спрятали его?»

Произвели повторный обыск на квартире Варейки. Осмотрели мебель, стены, полы, электропроводку, места общего пользования. Все предметы, углы, все щели, каждый дециметр площади. Очень мал билет. Его могли скатать в трубочку, закрутить в шарик... Обыск ничего не дал.

«Билет был при них. Но где? В чем?.. В чемодане... В каком? Коричневом или черном?.. Ага! Варейка подробно описал вещи, но забыл цвет чемодана, с которым явился к жене. Забыл ли?»

Теперь обыск в Куравлеве. С той же тщательностью.

— С каким чемоданом приехал ваш муж в последний раз? — спросил следователь.

Варейкене показала на синий. В ее светлых глазах не было удивления, одна тоска. Она не была в курсе мужниных афер, но разве может близкий человек утаить всё. Это все равно что после грязных следов пол не помыть, а лишь протереть. Останется малое пятнышко, а в глаза лезть будет.

— Вы открывали этот чемодан?

— Нет, — ответила Варейкене, качнув головой.

Все, что лежало в чемодане, было осмотрено, отложено в сторону. Затем следователь отпорол подкладку. Пусто.

Оторвал замки. Отогнул наугольники. Пусто. Осталась ручка.

Он снял ее. Стал разбирать. Это последняя часть от чемодана.

Тоненькая трубочка целлофана.

Развернул...

Лотерейный билет: серия — 33900, номер — 159.

* * *

Раев разложил на своем столе все вещественные доказательства по делу. Получилась целая криминалистическая выставка. Главный экспонат — лотерейный билет Вилкова — лежал в центре, рядом со своим дубликатом.

Первым ввели Варейку. Он уже хотел было небрежно развалиться на стуле, но, увидев билет, вытянул шею и выкатил глаза. Не ожидал. Правой рукой стал нашаривать за собой стул: вдруг почувствовал большую слабость в ногах. Левой потянулся к билету. Но пальцы застучали по стеклу. Оно надежно прикрывало билеты. Ни схватить, ни порвать.

Взгляд его прошелся по столу, фиксируя останки синего чемодана, разломанную ручку. Сел, унимая дрожь, сказал:

— Торжествуете.

Раев подумал: «Сказал ли когда-нибудь этот человек хоть одну фразу без позерства, искренне. Трудно с ним говорить и неприятно. Утомляет...»

— Когда торжествует истина, и на нашу долю кое-что приходится, — сказал Раев просто. И подал Варейке лист бумаги с машинописным текстом и круглой лиловой печатью в правом углу. — Ознакомьтесь и распишитесь.

«Постановление о заключении под стражу», — прочел Варейка.

Побледнел.

— А надо расписываться?

— Ваше дело.

Варейка взял ручку и подписал бумагу.

— Съели меня, — сказал и тяжело вздохнул. — Все рухнуло... Жизнь. Учеба.

— Это была не та