Тринадцать лет тишины - Нина Лорен

– Ты ведь осознаешь, какой опасности себя подвергла?

Полагаю, Шон прав. Но, пока это помогает им в поиске Оливии, мне все равно.

– Заодно имей в виду, что тебя ждет новая беседа с нашим следователем. Твои показания потребуют уточнений, и сержант-детектив обязательно захочет узнать о всех твоих новообретенных воспоминаниях… – Шон меряет меня взглядом, с ног до макушки. – Их ведь нет, этих воспоминаний. Я угадал?

Я киваю, не отвечая.

– Господи… О чем, черт возьми, ты думала?

В любой другой ситуации я бы дала задний ход, рассказала бы Шону о том разговоре в комнате Оливии, свалила бы все на Жаклин, расписала бы в самых ярких красках. Заявила бы, что она загнала меня в угол и принудила плясать под свою дудку. Я выставила бы злодеями всех вокруг, кроме себя. А себя нарисовала бы простой пешкой, жертвой обстоятельств, – разве это не мой точный портрет? Ведь я всегда и была такой пешкой… Девочкой, которая оказалась не в том месте и не в то время, девочкой с дурными воспоминаниями, которой просто хотелось все сделать правильно.

Вот только сейчас мне нужно, чтобы Шон на меня разозлился. Чтобы рвал и метал. Я хочу, чтобы он орал во весь голос.

– Ты специально это делаешь? Подрывая то немногое доверие…

Шон обрывает себя, осознав, что только что сказал.

– Ага. Последние остатки доверия, которое ко мне еще питают люди. Да, я в курсе… – криво усмехаюсь я. – Не о таких свидетельских показаниях ты мечтал.

– Не в этом дело, – огрызается Шон. – Во всей этой истории меня больше беспокоит твоя безопасность. Или хочешь оказаться арестованной ради твоей же защиты? Потому что мне это по плечу.

Даже не уверена, был ли это сарказм.

– Я посмотрю, куда бы тебе перебраться. Не хочу, чтобы ты жила у какой‑то стриптизерши на западе Сиэтла, слышишь?

– Она не стриптизерша, – бормочу я. – И мне хорошо там, где я есть. Я просто хочу…

Просто хочу домой. Не в свою квартирку, хотя это стало бы неплохим началом… Я хочу вернуться в прошлое – в тот мир, в котором я жила еще на прошлой неделе. Когда у меня еще была жизнь – какая-никакая, но все‑таки. А потом, в течение единственного дня, я почти одновременно обрела и потеряла Оливию. В тот самый момент, когда на листовке я увидела ее снимок, все мое унылое скромное существование оказалось тем, о чем я всегда подозревала: одолженным временем, у меня на глазах рассыпавшимся в прах.

И вот теперь я – в свободном падении: камнем лечу вниз и теряюсь в догадках, сколько у меня еще осталось времени до удара о землю.

Шон оставляет меня на пороге дома Натальи с распоряжением никуда не уходить, никому не открывать дверь и, ради всего святого, не говорить с прессой. А еще не отвечать на звонки, если только это не звонит он сам. Ну, об этом пусть не беспокоится. Аккумулятор почти сдох, а зарядное устройство для айфона Натальи все равно не подходит к моему мастодонту.

Едва оказавшись внутри, я прохожу к окну и сквозь опущенные жалюзи наблюдаю за тем, как машина Шона исчезает вдали. Теперь на улице остаются только ржавый пикап и «Тойота», обе тут со вчерашнего дня, и, конечно же, мой собственный «Неон» с сине-белым парковочным талоном на ветровом стекле.

День постепенно проходит, и мне становится как‑то не по себе: гипсовые стены будто смыкаются вокруг меня, а весь дом уменьшается, как по волшебству. Я пробую включить телевизор, но почти сразу нарываюсь на выпуск новостей и поспешно жму кнопку «ВЫКЛ». Мысль о том, чтобы зайти в Интернет, вызывает у меня легкую тошноту. Могу вообразить, какой грязью меня сейчас там поливают.

Только теперь я замечаю, что на мне вещи Жаклин, и, словно они пропитаны отравой, сбрасываю их и заодно даю себе пустое обещание вернуть их хозяйке. Если, конечно, она захочет видеть эти одежки после того, что я натворила на полицейском брифинге… и, прежде всего, если она вообще способна заставить себя в такое время думать о каком‑нибудь кашемире. Моя собственная мешковатая одежда все еще засунута в рюкзак; вытряхнув ее оттуда, я морщусь: все измято и пропахло потом и сыростью. Мне неловко натягивать на себя такую гадость, но прямо сейчас других вариантов нет. Кроме того, идеальный костюм только привлек бы ненужное внимание.

Солнце уже садится, когда я съезжаю к обочине в квартале от своего дома, едва не пропустив самое важное. Уже сдаю задним ходом на свободное место между двумя припаркованными машинами, когда вдруг замечаю на другой стороне улицы чей‑то фургон – неприметный на первый взгляд, но это если не знаешь, что искать. Он совершенно белый, без каких‑либо наклеек или прочих опознавательных знаков, за исключением приметной антенны. На таком расстоянии его ветровое стекло похоже на черное зеркало, и я не могу определить, сидит ли кто‑нибудь на месте водителя, но готова поставить последний пенни на своем банковском счету, что сидит.

Сверху вниз по моему хребту ползет холодок тревоги. Я скручиваю волосы и заправляю их за воротник, сую руки в карманы куртки и сутулюсь. Изо всех сил изображая кого‑то другого, я инкогнито проскальзываю в узкую аллею между моим домом и соседним.

Позади здания расположена небольшая гравийная площадка, отгороженная ржавым, накренившимся забором из проволочной сетки. Эта оборона прорвана в нескольких местах, так что человеку моей комплекции не составит особого труда пролезть насквозь, даже не зацепившись рукавом за ржавый металл. Вдоль задней стенки тянется ввысь спираль пожарной лестницы, и мне требуется всего несколько секунд, чтобы забраться по ней. Я лезу, хватаясь за перекладины, и вдруг обнаруживаю, что мои пальцы трясутся, и чем дальше, тем больше. Глубоко внутри меня зреет неприятное ощущение пустоты, какая‑то беспокойная дрожь в самой сердцевине моего существа. Пустота, требующая заполнения.

Однажды дав о себе знать, пустота не любит, когда ее игнорируют. Моя нога соскальзывает, и какую‑то страшную секунду я качаюсь, повиснув на руках, пока не врезаюсь грудью в лестницу. Раздается оглушительный скрежет, от которого я морщусь ничуть не меньше, чем от боли в пострадавших ребрах. Ржавчина и чешуйки сколотой краски царапают мне ладони, обжигая кожу, сыплются мне на лицо и в глаза.

Я ощупываю пустоту ногой, пока не упираюсь в одну из горизонтальных перекладин. Сердце