Тринадцать лет тишины - Нина Лорен

– Он пользовался веревкой?

– Да.

– Никаких цепей? Наручников?

– Нет, только веревкой. Всегда одной и той же веревкой.

Ее волокна были покрыты пятнами цвета ржавчины еще прежде, чем веревка до крови натерла мне запястья и лодыжки. Тогда мне и в голову не пришло поинтересоваться, кого еще ею связывали до меня.

Меня очень интересует, кто сейчас глядит на следы моей крови десятилетней давности, даже не подозревая об этом.

И для возникновения подобных мыслей одного «Дилаудида» мне бы не хватило.

– Вы имеете представление о его внешности?

Я качаю головой.

– Мисс Морено?

Сантос, вообще‑то. Элла Сантос.

– Нет. Он всегда носил маску.

Мои губы сами собой складывают слова, уже сказанные более чем десять лет тому назад. Все они на месте, до последнего слога. Вот и пригодились опять.

– Маску?

– Кожаную маску. Черную. Лица нельзя было разглядеть. Сетка в прорезях глаз и надо ртом.

– А еще что‑нибудь вы видели? Скажем, какие у него волосы?

– Их я не видела. Маска покрывала всю голову целиком.

– Вы смогли бы опознать этого человека?

– Я вам только что сказала, что никогда не видела его лица.

– Ни разу?

– Ни разу. – Поддавшись приливу мстительности, я даже приподнимаюсь со своего уродского пластикового стула. – Обычно он заставлял меня улечься на пол, лицом вниз. Ну, вы знаете, пока он меня насиловал.

После чего я с жадностью слежу за выражением лица следователя в поисках какой‑то недовольной гримасы, хоть малейшей реакции. Бесполезно. Взгляд следователя остается непоколебим; ему за шестьдесят, и он – из тех мужчин, чья лысина с годами начинает блестеть. Свет отражается от нее.

Держу пари, этому дядьке доводилось видать кое-что и похуже.

Я бросаю взгляд на огромное зеркало, будто только сейчас вспомнила, что за ним стоит Шон, который видит и слышит каждое слово. Кусаю нижнюю губу. Вот же черт…

– А что насчет его голоса? Он ни разу не заговорил с вами? – У него интересная манера задавать вопросы, без малейших интонаций. Он словно лишний раз подтверждает уже известные факты. Чем мы тут, собственно, оба и заняты. Все ответы я повторяла достаточно часто.

– Изредка. И только поначалу. Когда я еще пыталась бороться.

– Вы могли бы описать его голос?

– Его искажала маска.

– Не может быть, чтобы она искажала его голос настолько сильно… – с растущим напряжением в собственном голосе сообщает мне следователь. Он подается вперед, отчего стул под ним издает тонкий скрип. – Каким он был? Хриплым? Глубоким? Гнусавым? Какая первая характеристика приходит вам в голову?

А что приходит мне в голову?

Бетон царапает щеку. Насильник вжимает мое лицо в пол, словно пытаясь раздавить мне голову. Я не только слышу, но и чувствую, как он возится, как чиркает «молния» его ширинки. Пальцы толкаются, толкаются, толкаются. Что‑то рвется, и я кричу в тряпку, которую он запихнул мне в рот. Давление, еще больше боли. Мне кажется, я сейчас умру; молю Бога или кого там еще, чтобы мое сердце поскорей остановилось.

Пожалуйста.

Пожалуйста, пусть я умру.

– Не знаю.

Лицо детектива постепенно проявляется, делаясь четким. Я моргаю, пытаясь понять, что, черт возьми, только что произошло. Неужто я лишилась чувств из-за «Дилаудида»? Этот дядька понял, что я круто под кайфом? О черт, о черт, о черт…

Дверь распахивается, и в комнату врывается Шон. Он встает между мной и следователем, прикрывая меня своим телом.

– Думаю, этого достаточно.

– Она не сказала мне ничего такого, чего у меня не было бы здесь, – обиженно говорит следователь, постукивая костлявым пальцем по черному экрану своего планшета.

Это потому, что рассказывать больше нечего, мудачина.

– Все. Мы здесь закончили, – Шон инстинктивно протягивает руку назад и берет меня под локоть, чтобы помочь подняться. Мы оба сразу понимаем ошибочность этого жеста, но мою руку он не выпускает. – Сейчас я отвезу ее домой.

Мысль о том, чтобы оказаться дома, еще никогда не выглядела такой соблазнительной. Мои веки налиты свинцовой тяжестью, а язык скребет по нёбу куском наждачки. Вот все, о чем я могу сейчас думать: скорей бы улечься в кровать и с помощью сна стряхнуть с себя действие всех этих таблеток.

Я выхожу вслед за Шоном, не говоря больше ни слова. На улице я глотаю воздух, обшаривая карманы в поисках пачки сигарет. Руки вконец онемели, словно я долго на них спала, и мои пальцы двигаются чересчур медленно, превратившись в бесполезные обрубки из мяса и костей.

Шон вздыхает, лезет в карман куртки и вынимает пачку «Питера Джексона» [14]. Протягивает ее мне.

Смотрю на него с недоумением.

– Я знаю, знаю, о’кей? Думаю, нам обоим это нужно, так что просто возьми одну.

Каким‑то образом мне удается извлечь сигарету, не рассыпав всю пачку на мокрый асфальт под нашими ногами. Шон достает простенькую «биковскую» зажигалку и сперва дает прикурить мне, а потом подносит к своей сигарете. Никотин запускает мой мозг – насколько это вообще возможно.

– Очень жаль, что тебе пришлось пройти через это, – говорит Шон, избегая встречаться со мной взглядом.

– Да я вроде бы в чем‑то сама и виновата, разве не так?

Я втягиваю дым в легкие и медленно выдыхаю его, позволяя клубиться перед моим лицом. Смерть в облике сладкой дымки.

– Скажи, это по-прежнему… – Когда Шон заговаривает, в его голосе слышна хрипотца. Он ищет нужные слова – я угадываю по страдальческому выражению лица, – только нужных слов нет, для такого их не найти. – Ты еще помнишь все это? Каждую минуту? Даже десять лет спустя?

– Тринадцать, – поправляю я, выдыхая очередное сладкое облачко. – Да. Каждую минуту.

– Вот же дерьмище.

– У меня не было богатых родителей, чтобы оплачивать счета психиатров. В детской психушке нас радостно накачивали наркотой, пока мы не делались послушными, и на этом лечение кончалось.

– Черт, Лэйн. Я…

– Только не говори, что тебе жаль. Пожалуйста. Они все там сожалеют, – киваю я на здание позади нас. – Им так ужасно жаль. Если б все они прекратили то и дело извиняться и всерьез занялись бы поисками этого парня, возможно, уже давно нашли бы его.

Еще несколько секунд Шон молчит. Потом давит сигарету, ввинчивая ее ботинком в тротуар.

– И ты все это помнишь? – тихо спрашивает он.

Я вполне могу прочесть их на лице Шона – те настоящие вопросы, которые он хотел бы задать, но не решается. Как ты с этим живешь? Как тебе удается волочить на себе такую тяжесть день за днем? Почему ты еще жива?

У меня тоже нет ответов