Тринадцать лет тишины - Нина Лорен

Чем дольше я тут болтаюсь, тем выше вероятность привлечь чье‑то внимание. Неприятная перспектива, даже если это окажется благонамеренный олух-сосед: примет меня за воровку и вызовет копов, – только этого мне и не хватало. После минуты-другой внутренней мольбы о том, чтобы тело перестало валять дурочку, я преодолеваю остаток пути, по очереди перекидываю ноги через перила балкона и спрыгиваю вниз. Удар отдается в подошвах, заставляя меня клацнуть зубами.

Я сразу приседаю, чтобы меня не было видно из окон. Впрочем, большинство жильцов здесь держат жалюзи закрытыми, а шторы – плотно задернутыми дни напролет. Либо что‑то скрывают, либо просто не хотят, чтобы потенциальные домушники углядели их пожитки – дешевые телевизоры с плоским экраном или обтянутые кожзаменителем кресла, все наиболее ценимые предметы роскоши.

Так или иначе, в своем теперешнем состоянии я не считаю себя способной двигаться бесшумно и, не теряя времени, пробираюсь вперед. Все балконы тут на самом деле представляют собой один длинный, поделенный между квартирами металлическими щитами или листами фанеры. Я перелезаю сперва через одну перегородку, а затем и через другую, огибая по пути весь тот хлам, который люди жалеют выкинуть, а потому оставляют его пропитываться маслянистыми дождями Сиэтла.

Добравшись до своего окна, я хорошенько осматриваюсь: слежки, похоже, нет и интереса ни у кого я не вызываю. Только после этого я проталкиваю внутрь подклеенный к стеклу кусок картона. Тот падает на пол по другую сторону стекла, и я замираю, прислушиваясь на манер испуганного шорохами олененка, – но внутри моей квартиры совершенно тихо. Разве что одеяло, закрывающее окно, тихонько хлопает на влажном ветерке.

Я просовываю руку через отверстие в стекле; оно достаточно велико, чтобы не порезаться о края. Осторожно нащупываю защелку и отодвигаю ее в сторону без тени сопротивления, без единого скрипа или писка. Окно распахивается так же бесшумно.

Нет, тут похозяйничали не какие‑то особо буйные малолетки из числа районного хулиганья. Если только они не решили смазать петли и защелку моего окна из чистого великодушия.

Я перекидываю через подоконник сперва одну ногу, затем другую; спрыгиваю на пол. С каждым шагом под моими ногами хрустят осколки стекла, и я не могу избавиться от ощущения, что тайно проникла на чужую, вражескую территорию. В тусклом свете гаснущего заката все приобретает новые, зловещие свойства. Я осторожно пробираюсь среди собственных вещей, которые без всякого предупреждения обернулись опасными реликвиями прошлого. В приступе паранойи изучаю все, что вижу, пытаясь вспомнить: неужели я оставила одежду на своей кровати в таком виде? Имела ли бесформенная груда вывалившегося из пластиковой корзины грязного белья именно такую форму, когда я уходила вчера? Пару несвежих трусов я пинком отправляю под матрас, изо всех сил стараясь не думать о том, как они оказались на полу.

Шмотки! Мне нужно одеться. Именно за этим я и приехала, верно? Ящик за ящиком моего шаткого комода летят на пол, и я роюсь в своих вещах. Джинсы, рубашки, расшитый пайетками топик, купленный в порыве странного безумия по совету Натальи. Бюстгальтеры и трусики, смятые в один линялый от стирки клубок. Вдруг подступает тошнота, и я роняю на пол всю кучу, что держу в руках.

Я догадываюсь, что у меня перенасыщение легких кислородом из-за учащенного дыхания, только когда комната начинает кружиться. Сажусь прямо на груду одежды и обхватываю голову руками. Раньше это не выглядело особенно важным на фоне остальных событий, но теперь надо мной нависает осознание: кто‑то рылся в моих вещах и нет никакой возможности определить, к чему прикасались руки вора. В холодном поту я встаю и начинаю запихивать в рюкзак все, что попадается на глаза. Все равно ни за что не надену, пока эта одежда не пройдет хотя бы три цикла машинной стирки.

Замешательство не позволяет мне думать, и я, будто под гипнозом, спускаюсь на два лестничных пролета, как делала уже миллион раз прежде. Извечный гул ламп дневного света над головой, на который я кое‑как приноровилась не обращать внимания, сегодня вызывает у меня зубовный скрежет. Я подумываю постучать в дверцу консьержа, чтобы спросить, не видел ли он чего‑нибудь или кого‑нибудь подозрительного, но отказываюсь от этой мысли. Старик бывает пьян в двух третях случаев и в этот поздний час, скорее всего, уже успел вырубиться.

Спустившись в холл, я моргаю от яркого света, как застигнутый рассветом филин. Мысль о выходе на улицу, в темноту, ничуть не пугавшая меня какой‑то час тому назад, вновь заставляет меня покрыться холодным потом. Я достаю свой мобильник и гляжу на него, прикусив губу: значок батареи мигает красным.

И тут меня осеняет мысль, простая и ясная. В квартиру я больше не вернусь. Не смогу дальше жить здесь. Место, которое раньше служило мне домом, отныне перестало им быть.

Можно позвонить Шону, – как, собственно, и следовало бы поступить с самого начала. Я пролистываю свой недлинный список контактов, и мой взор затягивается туманом. Задержав дыхание, выключаю телефон. Охлопав карманы, нахожу пачку с последней сигаретой внутри, а также картонку с фирменными спичками из клуба – безвкусный фаллический логотип в виде летящей пули на фоне из шелушащейся фольги. Первая спичка ломается, когда я пытаюсь ею чиркнуть. Вторая с шипением вспыхивает и за несколько секунд сгорает целиком, опаляя кончики пальцев. С третьей попытки я прикуриваю и, придерживая открытую дверь, делаю первый шаг в холодные объятия влажного воздуха.

Я даже не осознаю, что происходит, пока не становится слишком поздно. Они бросаются ко мне, окружая. Сначала один человек, потом еще трое сразу, четверо; камеры щелкают наперебой, кадр за кадром запечатлевая жуткую гримасу ужаса, которая наверняка должна была появиться на моем лице. Я что‑то кричу, расталкиваю их, закрываю лицо руками. В отчаянии швыряю свою сигарету в самую настойчивую журналистку – темноволосую женщину с пунцовыми губами. Помню эту тварь по брифингу в полицейском участке: именно она спросила, что я почувствовала, узнав о новом похищении, – и в эту долю секунды у меня возникает острое желание потушить сигарету ей в глазницу, с нажимом и проворотом. Но женщина лишь отшатывается, когда огонек падающей сигареты выписывает дугу, чтобы угаснуть на мокром тротуаре, не задев даже волоска на ее голове.

Впрочем, этого оказывается вполне достаточно, чтобы сдержать пыл репортеров; поэтому я тут же разворачиваюсь и перехожу на спринтерский бег. Ветер хлещет мне по лицу моими же волосами, слепя и глуша. Рюкзак ритмично колотит в спину, причем