Тринадцать лет тишины - Нина Лорен

Я просто не могу и дальше молчать.

– Что он с ней сделал? – вырывается у меня. Ева задирает голову, испуганно таращит на меня глаза. – Что сделал этот больной ублюдок?

– В том‑то и дело, – выдыхает Ева. – Мы не знаем наверняка, что именно произошло.

– Но ты‑то, похоже, знаешь, – огрызаюсь я. Ева выглядит задетой. – Давай делись.

– Просто дай ей выговориться, – шикает на меня Шон.

– Что на самом деле случилось… Оливия… Я знаю, это прозвучит совершенным безумием, и знаю, что вы, вероятно, возненавидите меня… – Ева обращает ко мне умоляющий взгляд, но меня так и подмывает с ней согласиться: еще как возненавидим. – Вот только… Я все видела, понимаете? У нас в школе есть правило: ни один ученик никогда не остается в классе один на один с учителем… в прошлом у нас уже случались такие инциденты, знаете ли…

– Просто расскажи, что произошло, – утробно рычу я. Шон бросает на меня многозначительный взгляд, и я отвечаю ему тем же. Даже и он, похоже, втягивает шею: не иначе, в моих глазах ясно читается лютая жажда крови.

– Тогда я была помощницей учителя. И тоже только начинала работать в школе, как и он. В тот день урок рисования был последним по расписанию, и я собиралась остаться, чтобы помочь убрать материалы, замыть пролитые краски и вернуть на место стулья. Дети, они вечно такой беспорядок наводят… – На дрожащих губах Евы мелькает улыбка, но она быстро берет себя в руки. – Ученики начали расходиться, тот самый третий класс, где училась Оливия. Она задержалась, не ушла сразу. Оливия так любила уроки рисования… Все называли ее математическим гением, но больше всего она любила рисовать. На каждом уроке ее лицо светилось. Оливия брала в руки кисточку или угольный карандаш – и просто расцветала. Она всегда была такой серьезной и собранной, но на его уроках делалась счастливой и беззаботной. Только там мне довелось видеть на ее лице подлинную радость. Только там.

– И сукин сын воспользовался… – бормочу я. Шон кладет руку мне на плечо: большая ошибка. Я резким поворотом сбрасываю с себя его ладонь. Не могу сейчас отвлекаться. Мне нужно ясно слышать каждое слово, каждое ужасное треклятое слово.

Ева протирает нижние веки.

– Нет! Он никогда бы не сделал ничего подобного. Я хорошо его знала. Я… – Оборвав себя, она опускает взгляд. – Послушайте, я говорю это не только потому, что мы сходили на пару свиданий. Все равно ничего серьезного так и не вышло…

– Да плевать я хотела на твою личную жизнь, – зло огрызаюсь я. – Просто скажи, что сделал этот ублюдок.

Очевидно, что Ева уже сто раз пожалела о том, что согласилась говорить с Шоном, пока я где‑то рядом, но пути назад у нее нет.

– Оливия уходила последней. В отличие от других детей, которые бросали все и убегали, едва заслышав звонок, она всегда помогала убираться, мыла и сушила все свои кисточки, ополаскивала стаканчики для воды. Так что мы были втроем. Они стояли у раковин, а я – в другом конце комнаты, развешивала рисунки на просушку. Потянулась за следующим и тут увидела…

Ева делает паузу и закрывает глаза. У меня опять перехватывает дыхание.

– Что произошло? Что ты видела?

– Они о чем‑то тихо разговаривали. Я не слышала о чем из-за шума текущей воды. А потом она повернулась и… ну… схватила его. Между ног. Так запросто сжала рукой, будто в этом не было ничего особенного.

Воздух, который я держу в легких, вмиг обращается в расплавленный свинец. Обжигает, но я не в состоянии его из себя выпустить.

– Он, конечно, был в полном шоке. Потом подбежала я, и он попытался взять себя в руки, насколько возможно. Мы усадили Оливию за стол – она выглядела немного растерянной, но не более, словно не понимала, к чему вся эта суета. Он постарался объяснить ей, что так вести себя не принято. А она расстраивалась все сильнее и сильнее. Ее лицо, выражение глаз – это было… душераздирающе. Оливия начала плакать и лопотать что‑то, чего мне не удалось разобрать, но, кажется, она повторяла, что любит его и что это нормально, когда кого‑то любишь. Ей просто хотелось, чтобы он тоже ее полюбил… И чем больше она говорила, тем сильнее плакала. Мы вдвоем пытались объяснить ей, что он староват для нее и что это неправильно, но Оливия только рыдала. Я пыталась ее удержать в кабинете, но она вырвалась и выбежала в коридор…

Очередной тяжелый вздох: продолжение следует.

– Я сказала Линдену, чтобы отправлялся домой, и пошла за ней. Оливия пряталась за шкафчиками и была близка к истерике. Я пыталась поговорить с ней, что‑то объяснить и успокоить. И вроде бы справилась. Во всяком случае, Оливия пришла в себя и перестала плакать. Потом я отвела ее в уборную, чтобы помочь умыться, и мы вместе спустились вниз, где уже ждала та девушка, Хасинта, которая обычно заезжала за Оливией. Она поинтересовалась, отчего так долго, и я просто ответила, что мы задержались, делая уборку после урока рисования. Кажется, девушка мне не поверила, хотя каждую среду именно этим Оливия и занималась. В любом случае…

Ева вздыхает. Ее плечи опускаются в изнеможении.

Мой собственный позвоночник – несгибаемая стрела, и только он удерживает меня от того, чтобы бессильно осесть на землю. Ярость кипит под кожей, но на поверхность не просачивается ни капли. Стою прямая как оловянный солдатик и слушаю.

– На следующий день она не явилась на занятия. И вот уже в школу звонят взбешенные Шоу. Они учинили дочери форменный допрос, и та объявила, что Линден щупал ее. Доктор Чейни повторил им то же, что я только что объясняла: по школьным правилам ученик никогда не остается наедине с учителем, и все прочее. Но в тот же день супруги Шоу нагрянули в школу: жена бледна как простыня, а он пышет огнем и серой. Меня вызвали в качестве свидетеля, и я сказала им правду.

Шон хмурится сильнее прежнего.

– Почему вы считаете, что он не прикасался к ней раньше? Что, если он лишь делал вид, что ни в чем не виноват, и только потому, что вы случайно оказались рядом?

– Он не прикасался, – упрямо повторила она. – Он не такой.

– Никому не хочется думать такое о своих знакомых, – замечает Шон, стараясь звучать нейтрально.

– Оливия сделала это сама, по своей воле. Я все видела.

– Хочешь сложить всю