После выстрела - Магомед Мусаевич Мусаев

На одном из собраний Мовсар, придравшись к некоторым недостаткам работы ОТК, свалил всю вину на Изновра и, в свою очередь, обрушился на него.

Вряд ли кто-нибудь воспринял его выступление всерьез. Для него же критика на собрании была равносильна кинжальной ране. Он думал, что нанес Изновру второй ответный удар, и испытывал удовлетворение. Присутствие Элисы в ауле причиняло ему почти физическую боль.

О саморазоблачении и думать даже не хотел. Тем более что винил в своих бедах кого угодно, только не самого себя.

Лишь иногда ночами ему становилось страшно. Он понимал, что месть его оказалась чрезмерно жестокой. «Неужели нет во мне ничего человеческого? Чем наделили вы меня, неизвестные мне отец и мать? Откуда у меня такая трусость? Почему я дрожу при виде Элисы? Почему боюсь своей тени с тех пор, как случилось то, что случилось?»

От всех этих мыслей становилось тошно. Холодели пальцы, тяжелела голова. Он был обидчик, Элиса — пострадавшая, он — волк, она — овца. Но, как ни странно, чувство подавленности и страха, глубокого недовольства жизнью были у них одинаковы.

Так же, как Элиса, всеми силами старался он избежать преследовавших его мыслей. Но тщетно! Он ударял себя кулаком по лбу, словно пытаясь выбить из головы все то, что мешало жить, не давало покоя. Но совесть, пробудившаяся, словно после наркоза, мучила, грызла, не давала дышать.

В иные минуты становился он намеренно шумным, чтобы уйти от наваждения, приглушить тоску… Чувствовал себя лучше в мастерской под шум и грохот машин. Если бы там не было еще Изновра, если бы можно было не слышать его шагов, не видеть его лица!

По дороге на работу в день получки Мовсар думал, что получит мало из-за вычета, на котором настоял Изновр. Но, к его великому удивлению, кассирша неожиданно выдала ему все сполна.

«Просто забыли вычесть», — подумал он и пошел в бухгалтерию.

— Вы не ошиблись, Гика Дадаевна? — спросил он главного бухгалтера.

— Нет, дорогой, на днях твой отец приходил, все, что полагалось, внес за тебя. Разве он тебе не сказал?

— Нет… То есть, может быть, я забыл… — растерянно пробормотал Мовсар.

Это было в начале рабочего дня, и весь день, стоя у станка, он не переставал думать об этом отцовском взносе. Мурдал оказался таким щедрым. Как же тогда понимать разговоры Сардала? Мовсару становилось то жарко, то холодно от этих мыслей.

Возвращаясь с работы, он припутал к ним еще и другие, и в конце концов воцарился в голове его такой сумбур и такая сумятица, что он решительно свернул в сторону чайной. Пить он не любил. Вино действовало на него угнетающе. Пил, потому что считал: настоящий мужчина должен пить. Заказав сто пятьдесят граммов водки и закуску, залпом выпил, наскоро закусил и пошел домой.

Тяжелые мысли, однако, не оставили его.

«Дада — щедрый? А может быть, что-то недоброе задумал? Надо Сардала спросить…»

Мысленно назвал Мурдала дадой. Это произошло с ним впервые за последнее время, хотя в лицо он продолжал именовать своего неродного отца именно так.

«Сардала спросить? А сам-то я дурак, что ли? А ну, Мовсар, догадайся, что задумал Мурдал! Я да не догадаюсь! Узнал, наверно, что было с Элисой… Но тогда зачем же деньги вносить? Не-эт… Тут что-то другое. Боится, что я убегу. Говорит ведь Сардал, что он на мне хочет выгадать. Опять Сардал… А ну его… А если все-таки дада узнает про нас с Элисой? Тогда он заставит меня жениться на ней. И все будут плевать в мою сторону, будут меня считать пойманным за руку вором. Нет, Мурдал, у тебя это не выйдет!.. Никогда я не стану бить поклоны Элисе, чтобы Изновр, которому я переломил хребет, смеялся надо мной, говорил, что я, друг брата Элисы, стал ее мужем! Нет, тогда все зло, которое я ему причинил, чтобы отомстить, падет на мою голову! Нет, лучше уж пусть штаны с меня снимут, чем все это!..»[21]

Разбрелись захмелевшие мысли Мовсара, переплелись в его сознании. Мучили разноречивые чувства, в которых никак он не мог разобраться.

Неровной походкою шагал он домой, и весь его вид выдавал внутреннюю несобранность, истерзанность сердца и ума. Ведь тот, кто терзает других, сам мучается не меньше.

На дороге, неподалеку от дома, стояла старая Зелиха. Она сразу почувствовала, что Мовсар выпил.

Затрепетала, завидев его. А он ее даже не заметил, прошел, проковылял мимо.

— Мовсар, Мовсар! — окликнула она. — Что же ты так поздно, сынок?

Он остановился и посмотрел на нее непонимающим взглядом, а сообразив, что это она, растерялся.

Она подошла к нему, маленькая, худенькая, и ему стало ее жалко. Он крепко обнял ее.

— Сыночек, — проговорила Зелиха, радуясь его нежности, на которую бывал он не так уж щедр в последнее время, — я ведь о тебе так беспокоилась… вот уж час, наверно, на дороге стою…

— Задержался, мама, потому что зарплату получал, — неловко и глупо соврал он. — Завтра пойдем в магазин покупать тебе подарки. Теперь моя очередь. Вот… — И, вытащив из кармана все свои деньги, отдал их ей.

— Спасибо, сынок.

— Не за что, мама. А что это за новый платок у тебя? Красивый!

— Элиса привезла. Она ведь к морю куда-то ездила. Там вот и купила для меня. Дай бог ей счастья, хорошая девочка. Значит, платок тебе нравится? Вот и хорошо, я рада.

Мовсар протрезвел от этих слов, насторожился.

— А… а она когда приходила?..

— Да вот после работы. С Ильясом вместе. Ждали, ждали тебя, так не дождавшись и ушли.

— Ну-ну, и что же она говорила?

— Я не все поняла, сынок, но много она видела там всякого… Камни она видела, на них люди и звери нарисованы, птицы. Такие камни на дне моря находят… Ты лучше сам ее расспроси.

— Да, мама, хорошо, — сказал Мовсар и, отворив калитку, пропустил Зелиху вперед.

— Элиса такая красивая стала, — продолжала Зелиха. — Я бы, наверно, ее так и не узнала, если бы не рассмеялась она. Входят они в калитку и по-русски с Ильясом разговаривают. Отца дома не было, а я…

— Не было? А куда он ходил?

— Не знаю. Сейчас он дома. Брат у него.

— Брат? А что ему надо?

— Не знаю. Брат с братом найдут о чем поговорить.

Когда они вошли в дом, Зелиха шепнула Мовсару:

— Не ходи к ним, сынок. Вот, в кастрюле, теплая вода, умойся. Пусть они закончат свои