После выстрела - Магомед Мусаевич Мусаев

Куда только девалось мимолетное хорошее настроение Элисы! В одно мгновение пришла она в то же состояние апатии, в котором пребывала все последнее время, и теперь стояла, оцепенев.

Она бросила взгляд на Изновра и в глазах его увидела страдание.

— Нуха где? — бросил Мовсар, и верхняя губа его дернулась.

Выручил третий человек, появившийся рядом с Элисой, — Ильяс.

— Вон он, Нуха. Сейчас здесь будет. Привет, Элиса! Как жизнь, Мовсар? — и он хлопнул Мовсара по плечу. — Ты скажи мне честно, Элиса, — продолжал он балагурить, совершенно не ощущая трагичности момента, — скажи, пожалуйста, твой Нуха или вот этот его лучший друг Мовсар хоть раз вспомнили обо мне за две недели? Хоть заикнулись? — И, схватив Мовсара за талию, закружился вместе с ним в каком-то шутовском танце. — Нет, конечно, нет! А я, я не такой, я, если кого полюблю, так уж навеки, и когда умирать буду, запою: Нуха — Мовсар, Нуха — Мовсар, Нуха — Мовсар!..

— Ты что болтаешь, Ильяс! — усмехнулся Мовсар. — Так люди могут подумать, что мы и в самом деле давно не виделись. Ты что, позабыл грех, который мы вместе с тобой совершали?

Элиса побледнела. Она не могла понять, что означает этот намек Мовсара.

— А-а, — отозвался Ильяс, который тоже ничего не понял, но с ходу взялся подыгрывать Мовсару. — Ты имеешь в виду женишка, которого мы с тобой заставили по ниточке ходить?

Элиса вовсе поникла головой, услышав эти слова. Она подумала, что Мовсар уже рассказал Ильясу обо всем.

— Точно! — еще сильнее расхохотался Мовсар, сам не ожидавший такого поворота. — Два живых свидетеля, и жениху каюк!

— Это о чем вы говорите? — встрепенулась Элиса.

— Об одном ребенке вот такого роста, — подмигнул Ильяс, отмерив на дубу ребром ладони рост Изновра.

— Дай закурить, — сказал Мовсар, увидев, что Ильяс вытащил из кармана пачку «Казбека». И он постучал пальцем по крышке коробки: — Говорят, этого джигита какой-то ингуш рисовал. Элиса! — Она вздрогнула. — И ты бы тоже нарисовала что-нибудь такое, чтобы прославиться! Например, папиросы «Мовсар», а? И подпишешься: «Художница Овтаева».

— Так не шути, — сказал Ильяс. — Элиса и в самом деле хорошо рисует. — Он закурил и дал прикурить Мовсару. — Знаешь, недавно из Грозного какой-то художник приезжал, очень рисунки Элисы хвалил.

— А где он их видел? — Мовсар саркастически взглянул на Элису и покосился на Изновра, который все еще стоял за заборов, молча и терпеливо слушая весь этот разговор.

— В клубе, — сказал Ильяс.

— Э-э-э! — пренебрежительно протянул Мовсар, выдохнув целое облако дыма.

Элису больно ранило не только то, что говорил Мовсар, и то, как он говорил, но даже и само присутствие его. Тем более что Изновр все слышал. Но она была бессильна что-либо сделать. Мовсар же хорошо чувствовал это и потому все больше наглел.

Глядя в лицо Ильяса, Элиса скорее ощутила, чем поняла, что он все-таки ничего еще не знает.

— Я не мастер, — сказала Элиса. — Но знаешь, Ильяс, я скоро нарисую одну вещь специально для него, — и она кивнула в сторону Мовсара. — В его вкусе будет.

— Ты уже один раз нарисовала меня! — усмехнулся Мовсар.

— Комсомольский бог! — закричал Ильяс, увидев входящего в калитку Нуху.

— Я пошел, — сказал Мовсар.

— Ты ведь к Нухе, — горько усмехнулась Элиса.

— Не умничай, — бросил Мовсар, и Элиса съежилась. — Я ухожу, потому что мы с мамой должны пойти по делу к одним знакомым. Принеси воды.

Элиса молча ушла в кухню.

— Какую картину привез? — спросил Ильяс Нуху.

— «Воскресенье».

— Это о чем? — снисходительно поинтересовался Мовсар.

— Хо-хо! — засмеялся Ильяс. — Ты слышишь, товарищ библиотекарь, — обернулся он к Элисе, которая шла к ним с кружкой воды в руке. Мовсар «Воскресенье» не читал.

Рука Элисы, державшая кружку, задрожала, и вода выплеснулась в траву.

— Не читал? — проговорила Элиса, взяв себя в руки.

— Нет, — мотнул головою Мовсар.

— Ну вот, значит, фильм специально для тебя, — сказал Нуха, которому хотелось замять неловкость. — Посмотришь, а потом и сам захочешь прочесть Толстого. Впрочем, и я этой книги не читал… — соврал он, вспомнив о больном самолюбии Мовсара.

Элиса немного оправилась от страха, и, пока Нуха вел с Ильясом и Мовсаром какой-то разговор, доходивший до нее смутно, как во сне, она думала о своем. Думала о том, что ей тяжело видеть Мовсара, а между тем именно с ним приходится ей теперь связывать надежду на спасение от позора. Человеку часто кажется то, что ему хочется. И показалось Элисе, что наглая развязность Мовсара — это лишь маска и что в душе относится он к ней совсем иначе.

Когда он попросил, нет, не попросил, а потребовал воды, словно он хозяин в этом доме, она готова была убить его. Мелькнула мысль: «Яду бы ему!» Но тут же смирилось ее угнетенное сердце. Стыд и страх вперемежку с ненавистью и все это скованное и укрытое от людских глаз тайной, известной только ей и Мовсару, — все это порождало новое чувство, непонятное и неизъяснимое, но обладающее магической и магнетической силою.

Неужели любовь? Элиса боялась об этом даже и думать. А что если все-таки любовь?.. Ее ведь не зароешь в землю: все равно прорастет она где-нибудь в другом месте. Нет, это не любовь…

Как бы то ни было, но отношения между нею и Мовсаром теперь вовсе не те, какие должны быть между сестрой Нухи и его другом.

— Ты что, Элиса? — Ильяс взял ее за руку. — Творческие мысли? Мы с тобой прощаемся, а ты не слышишь.

Она вздрогнула, встрепенулась, словно пробудившись от сна.

— До свиданья! — сказала она и увидела, что Мовсар, словно боясь остаться с нею наедине, первым пошел к калитке.

«Вот как!..» — подумала она, сама не зная, что это значит.

— Эй, Мовсар, ты почему забегаешь вперед? — поднял руку Ильяс. — Забыл свой номер, да? Ты ведь мушкетер номер три!

Нуха ушел вместе с друзьями, и, когда в саду снова стало тихо, Элиса вспомнила об Изновре. Но за забором его уже не было.

* * *

С каждым днем становился Мовсар нелюдимее и мрачнее. Тем, кто пытался его расспрашивать о причинах отчужденности, отвечал грубо и даже вызывающе. Люди покладистые относились к этому довольно спокойно и просто-напросто переставали с ним общаться. Иные обижались и осуждали его. Но ему было решительно все равно, что о нем думают. Все это, как говорят чеченцы, не достигало не то что его головы, но даже и колен.

Свершив свою страшную месть, он почувствовал себя в душе человеком конченым, и это ожесточило его.

Доброта и ласка Зелихи по-прежнему согревали его.