Обманщики - Джон Мастерс

«Я не ношу крест. Я верю, что мой Бог повсюду рядом со мной». Он предполагал, что верит в это. Г-н Уилсон сделал—, но г-н Уилсон сделал бы сразитесь с Кали по-другому, столкнув ее с ледяной стеной неверия. Он никогда не мог ее понять.

Тень поднялась выше и приблизилась. Уильям теперь мог видеть лучше, и это действительно был Хусейн, однобокий обычный человек, чьи глаза сияли большими и напряженными рядом с его собственными. Голос мужчины был неровным. «Дать мне тогда крест. Аллах и Мухаммед, его пророк, подвели меня против Кали. Дай мне крест. Твой Бог — чужеземец, он не знает силы Кали и будет сражаться с ней лучше, чем наши, которые знают и боятся. Мы должны бояться, но мы не должны падать. Дай мне крест».

Мэри прошептала: «Что он говорит? Чего он хочет?»

«Он хочет крест, который защитит его в том, что он — что мы собираемся сделать» Г-н Уилсон назвал бы это грубым суеверием, и так оно и было.

Мэри вытащила крошечный крест из английского дуба, который носила на груди, сломала тонкие золотые звенья цепи и отдала крест Хусейну. Хусейн потрогал его пальцем и пробормотал: «Вуд. Я боялся, что это будет серебро или золото. Древесина лучше». Всплеск привязанности к этому человеку согрел сердце Уильяма. Хусейн тоже знал, что означает ощущение простого дерева; серебро было чем-то другим, тонким, превосходным.

Хусейн спрятал крест. «Завтра. Неважно, какие планы ты строишь, чтобы сбежать, за исключением того, что ты не должен никого отпускать, никто какой угодно, знай, что ты делаешь. И вам следует постараться как можно дольше не допустить обнаружения вашего отсутствия. И приготовьте для меня статью о моей должности чупрасси».

Его больше не было. Голос замолчал, тень померкла. Беззвучный стук крыльев летучей мыши, ощущавшийся как стук во внутреннем ухе, когда летучая мышь пролетала близко, стих, когда она тоже вылетела за пределы подъездной дороги.

Мэри закрыла окна и прислонилась к ним. «Этот человек — летучая мышь? А теперь расскажи мне все. Я знаю, что ты куда-то идешь с ним, и, Уильям «—она потянулась к его руке и крепко держала ее», ты должен это сделать. Но мне страшно. Я никогда не был так напуган».

Он рассказал ей, и она долго молчала. Наконец она сказала: «Позволить убивать людей, чтобы спасти других. Мы уже делали это один раз. Делать зло, чтобы из этого вышло добро. Я не знаю, что это с нами сделает. Тебе придется быть очень сильным». Она дрожала, видя видения, которых Уильям не мог видеть. Она крепко прижалась к нему. «Обещай мне, что сам никого не убьешь. Милая, ты мой муж, обещаю, обещаю!»

«Мэри, я не мог никого убить. Ты же знаешь, я не мог». Ее горячность поразила его и немного тронула своим страхом. Он понял, что держит ее крепче, чем думал, потому что она едва могла дышать. Он ослабил хватку рук на ней.

На него навалились другие, материальные страхи. По дорогам бродили вооруженные люди, и он был безоружен. Повсюду люди умирали насильственной смертью, или умирали нежно, их кровь была закупорена змеиным ядом, или умирали в канаве, выделяя свою жизнь при холере и дизентерии. Теперь он видел дорогу так, как ее видел индеец, и впервые понял, что ему придется найти в себе мужество индийца, а не британца, чтобы встретить ее лицом к лицу.

Он сказал: «Я пойду. Я не буду убивать. Как мне уйти?»

Дрожь Мэри прекратилась. Она осторожно села и подняла глаза, ее лицо было тусклым, а в кресле сиял белый блеск. Ее голос был ровным. «Это не будет сложно. После того, как папа ушел, ты притворяешься, что заболел, и ложишься спать. Только Шер Дил и я будем допущены в твою комнату. Конечно, Шер Дил должен будет знать, что ты ушел, но это все. Позже мы выдадим, что вы все еще слаб и собирается выполнять работу, не вставая с кровати. Я действительно это сделаю. Подождите! У вас должно быть больное запястье или что-то в этом роде, чтобы вы не могли писать. Нас узнают — две недели, может быть, месяц. Тогда я скажу, что не знаю, что произошло. Вы сказали мне это сделать, но не сказали почему. Ты только что исчез».

Ее голос дрожал, и Уильям вспомнил о ребенке; и, став индейцем и увидев дорогу, он стал женщиной и столкнулся с одинокой борьбой Мэри. Он хотел поговорить и утешить ее, но не смог.

Она продолжила: «Я останусь в Мадхье так долго, как смогу, даже после того, как это будет обнаружено, чтобы вы могли отправлять мне сообщения, а я, возможно, могла бы что-то для вас сделать. Я — я не думаю, что это будет легко. Позже, если понадобится, я поеду к папе в Сагтали».

Она встала и встала рядом с ним, не прикасаясь к нему. «Уильям, я люблю тебя. Мне кажется, иногда ты не доверяешь себе и не веришь в это. Я не знаю, что меня ждет, но я знаю, что будет плохо. А ты, ты, кто такой — такой застенчивый, можешь стать бешеной рыжей собакой. Я боюсь».

Она заплакала и прижалась мокрым лицом к его груди.

Глава четырнадцатая

Уильям и Хусейн шли между полями, а впереди сквозь холодную ночь сверкали огни маленького городка. Уильям глубоко вздохнул и сморщил ноздри. Индия была прекрасна, особенно в эту ночь года. Это был Девали — праздник, посвященный огням и азартным играм, который всегда приходился на двадцатый день после Дуссехры. Возле каждого дома и хижины мерцали сотни открытых огней в крошечных глиняных мисках.

Сегодня вечером, как и две недели назад, он действительно стал частью Индии. Он проработал здесь всю свою взрослую жизнь — девятнадцать лет, последние три года в Мадхье. Будучи англичанином, он влюбился в Мадхью, и красота этой центральной земли переросла в него — ее землистые красные и глубокие зеленые тона, тени ее стоячей воды в старых каменных резервуарах, ее реки, протекающие мимо белых и дымчато-голубых деревень. Однако его раса всегда мешала ему полностью погрузиться в нее. Он был физически неспособен видеть, слышать или чувствовать запах красоты, не замечая грязи и болезней, которые были ее частью. Затем, когда он это заметил, его любовь сменилась чем-то другим — реформаторским рвением, желанием возвыситься, измениться.

В эти недели наедине с Хусейном, как и в последующие месяцы, ему пришлось