Последний Туарег - Альберто Васкес-Фигероа

Два из них, а может, и вовсе не зубы мудрости – он не мог этого определить, – лежали на металлическом подносе. По их огромному размеру и длине корней можно было подумать, что они скорее принадлежали лошади, чем человеку, будто мудрая природа решила наказать того, кто получил все возможности, но не сумел их оценить.

Это казалось таким глупым, как если бы природа наказала чемпиона велоспорта геморроем. Но иногда такое случается, ведь пути Господни неисповедимы.

Туарег использовал ремни носилок, чтобы обездвижить пленника, и погрузился в глубокий сон, пока его не разбудил рев. Сад аль-Мани корчился, пытаясь вырваться из пут, его глаза вылезали из орбит, он впивался ногтями в ладони, из носа и рта у него шла пена, и он рычал, требуя морфия.

Туарег сел рядом с ним, слегка наклонил голову, чтобы лучше разглядеть, и спокойно спросил:

– Теперь ты понимаешь, что чувствует несчастный, у которого одна из твоих бомб оторвала ноги?

– Кто ты? – спросил связанный на довольно хорошем арабском.

– Твой палач.

– А кто тебя назначил?

– Эттебель.

– В таком случае делай свою работу.

–Чего бы ты хотел больше всего…! —прозвучал презрительный ответ. – Меня не заставляют быть быстрым, только эффективным. И прежде чем «выполнять свою работу», мне хотелось бы понять, зачем ты, черт возьми, пришел сюда, чтобы осложнить жизнь тем, у кого и так достаточно проблем.

Как и ожидалось, ответа он не получил. Он пожал плечами, протянул руку, снял с полки коробку, полную капсул, и показал ее.

–Это то, что ты хочешь…? —спросил он с явной насмешкой. – Морфин? – увидев немую реакцию согласия, добавил: – Я не способен пытать кого-либо, но, поскольку боль причиняю не я, я не обязан облегчать ее, и это не делает меня палачом. Единственное, что я могу сделать, – это ввести тебе немного морфина. Но решение принимаешь только ты.

–Развяжи меня, и я убью тебя, – с трудом пробормотал канадец.

–Ты не убиваешь, кретин; ты приказываешь убивать, а это совсем другое, – Гасель открыл несколько ящиков, пока не нашел шприц, который продемонстрировал, будто это был ценный трофей. – Вот то, что тебе нужно, – добавил он. – Ты скажешь мне то, что я хочу знать?

–Я пришел, потому что Аллах повелел мне прийти… – пробормотал другой торопливо.

–Аллаху не нужно прибегать к услугам убийц, – последовал горький ответ. – Это убийцы прибегают к имени Аллаха. И я здесь не для того, чтобы говорить о Боге, а чтобы говорить о людях.

–Я хочу пить…

–Воду я не могу отказать даже своему злейшему врагу, – признал туарег, поднеся флягу к губам пленника и помогая ему пить. Почти сразу он добавил с заметным намерением: – Это тебе не особо поможет, потому что сегодня исполнится приговор, вынесенный в отношении тебя. Правда, ты можешь выбрать, как умрешь: быстро и безболезненно или в страшных муках.

–Нет ничего хуже того, что я сейчас испытываю…

–Ты ошибаешься.

Гасель Мугтар ненавидел то, что делал, и его стыдило прибегать к таким бесчеловечным методам. Но дело было уже не просто в выполнении приказов, а в спасении жизней. Это человеческое ничтожество, извивающееся от боли и издающее хриплые стоны, было не просто террористом, возомнившим себя властелином чужих жизней. Он был лидером группы фанатиков, которые продолжили бы считать себя хозяевами чужих судеб даже после его исчезновения с лица земли.

Исламский экстремизм обычно подпитывался двумя одинаково отвратительными путями: «одинокими волками», безумцами, которые внезапно появлялись, как ядовитые грибы, и в итоге взрывали себя, и независимыми ячейками с четко выстроенной командной цепью.

Хладнокровное убийство канадца могло быть правильным или неправильным поступком – это зависело от точки зрения. Но убить его, не попытавшись выяснить, кто станет следующим лидером, было бы безрассудством. Туарег знал: казнь Сада аль-Мани не положит конец джихадистскому насилию на севере Мали. Вскоре после его смерти кто-то из заместителей захочет взять власть.

–Мне нужны имена твоих людей в Кидале… – наконец сказал он.

На этот раз он получил лишь взгляд презрения. После короткого раздумья он заставил пленника повернуть голову к песчаному бархану в двадцати метрах.

–Видишь ту дюну? – спросил он. – Что бы ты ни сказал и ни сделал, она станет твоей могилой. Но ты можешь выбрать: стать мертвым раньше или быть заживо погребенным под этой песчаной глыбой… – Он сделал паузу, утвердительно кивнув несколько раз, и уточнил: – Уверяю, я знаю, как сделать так, чтобы тебе хватило воздуха мучиться два-три дня.

Страх быть заживо погребенным в фургоне, медленно задыхающимся, казалось, перевесил боль. Канадец пробормотал дрожащим голосом:

–Ты не посмеешь… Аллах отправит тебя прямо в ад.

–У Аллаха уже достаточно причин для этого, так что одна больше – неважно, – с явным равнодушием ответил его палач. – Именно такие, как ты, довели меня до этих крайностей. Если ты назовешь имя, я введу тебе морфин. Второе имя – еще немного морфина. После третьего боль полностью уйдет… – Он сделал паузу, чтобы закончить с несомненной искренностью: – Обещаю, после четвертого имени все закончится.

Террорист, очевидно, на грани смерти, крепко сжал кулаки, чтобы выдержать новую вспышку боли от разрушенной челюсти, посмотрел на высоту дюны и пробормотал:

–Сапожник Шалим.

Гасель Мугтар сдержал слово, ввел небольшую дозу морфина, и Сад аль-Мани с закрытыми глазами дождался, пока он начнет действовать, издав глубокий вздох.

Вскоре он добавил:

–Некто Башар, парикмахер.

Новая доза почти полностью избавила его от боли.

–Ибрагим Муса, работает в аэропорту, – сказал он, явно расслабившись.

–Этот мне не подходит, – быстро ответил туарег. – Это всего лишь доносчик. И он уже мертв.

–Ты его убил?

–Скромно говоря… Кто еще? Назови важные имена, иначе я разорву уговор.

–Сонго Бабангаси.

На этот раз туарег побледнел и, казалось, сам нуждался в морфине, чтобы выдержать неожиданный удар.

–Не может быть! – воскликнул он в неверии.

–Может…

–Сонго Бабангаси? Имам?

–Он самый. Падшая тварь, которая только и ждет, чтобы занять мое место.

–Этого я не ожидал, – пробормотал Гасель, вводя остаток морфия. – Ну и ну, этот Баба… Кто бы мог подумать?

–Буду благодарен, если ты избавишь мир от него за лицемерие и угодничество.

–Сделаем, что возможно… Остался один. Если это тот, о ком я думаю, и это докажет, что ты не лжешь, все закончится.

Человек, знавший, что его конец близок, и, по-видимому, желавший лишь облегчить боль, тяжело вздохнул, пожал плечами, как бы говоря, что ему уже все равно, и