Тайны дубовой аллеи - Юлия Викторовна Федотова

удрученно. – Так оно и происходит. Только это не я читаю твои мысли, а ты, сам того не замечая, используешь безмолвную речь. Тебе кажется, будто просто подумал, – на самом деле сказал так, что всем окрестным фейри слышно. С вами, людьми, такое часто бывает… в смысле с теми, у кого есть примесь старшей крови: без специального обучения воспринимать чужую безмолвную речь неспособны, зато сами болтаете почем зря. Знаешь, как бывает забавно! – Она хихикнула.

Пришла очередь Веттели хмуриться, слова феи его отнюдь не порадовали.

– Теперь знаю.

– А знаешь, так молчи. И даже не думай о том! – велела Гвиневра и погрозила пальчиком. – На самом деле это большой секрет. Мне здорово достанется, если наши узнают, что я проболталась людям. Смотрите не подведите меня, ведь я вам, как родным, открылась!

– Постараемся, – сдержанно обещал Веттели за двоих. Он был расстроен: досадно, когда твои великолепные идеи терпят сокрушительный крах. Но может быть, еще не все потеряно?

– Скажи, кто-нибудь еще в школе, кроме меня, употребляет безмолвную речь?

Фея наморщила лоб, припоминая:

– Да, есть такие. Несколько мальчиков, несколько девочек, но они глупы, и слушать их неинтересно. Профессор Инджерсолл, но его тоже неинтересно слушать, слишком уж он умный и погруженный в педагогику. Как начнет рассуждать о воспитательных методиках и системах – тоска берет. Правда, бывает в его мыслях что-то странное… но ничего конкретного уловить не удавалось. Еще одна из классных наставниц девочек, такая молоденькая, рыженькая. Она думает только о том, как бы выйти замуж, и чахнет по твоему приятелю Токслею, ты ему при случае намекни, что бедняжка совсем извелась… Кто еще? Да! Еще, разумеется, бедный Огастес Гаффин, поэт. Вот у кого голова чем только не забита! Клад бесценный, а не голова! Между прочим, тебя он терпеть не может.

– Это я знаю, – вздохнул Веттели с сожалением. – Правда, так и не понял за что.

– А ты постарайся понять. – Гвиневра задушевно похлопала его по плечу (для этого ей пришлось взлететь – и не поленилась же!). – Гаффин – личность творческая, тонкая, ему нужны поклонники и особенно, конечно, поклонницы. Он год за годом создавал, холил и лелеял свой, если так можно выразиться, «сценический образ» – вживался в него, срастался с ним, пока окончательно не превратился из миловидного, но вполне заурядного подростка в экстравагантного и экзальтированного, болезненно изнеженного юношу, чудака, оригинала, покорителя девичьих сердец. Ему нравится быть в центре женского внимания и сочувствия, нравится, чтобы им восхищались и чтобы его жалели. И все это у него было, он этого достиг, и женская половина Гринторпа легла к его ногам.

Но тут вдруг появляешься ты, весь такой трагически-романтический, изысканно-аристократический и вместе с тем опасно-брутальный, пропахший кровью и смертью. И акции бедняжки Огастеса стремительно летят вниз. Как, по-твоему, он должен это воспринимать?

– Я – брутальный? – приятно удивился Веттели. – В самом деле?

– Ну… – Фея отлетела на пару футов, оглядела его критически. – Скажем так. По сравнению с Огастесом Гаффином брутальный даже ты.

– Ах, да не слушай ты ее! – воскликнула Эмили. – Брутальный, не брутальный – какая разница! Мне ты нравишься таким, какой есть. А на остальную часть Гринторпа ты, надеюсь, не претендуешь?

– Не претендую! – Веттели сделал рукой в воздухе некий жест, призванный продемонстрировать широту его трагически-аристократической натуры. – Я оставляю ее Огастесу Гаффину, так ему и передайте при случае.

Фея сердито фыркнула:

– Тебе бы только насмешничать, а бедный юноша в самом деле жестоко страдает. Так и знала, что ты ничего не поймешь! Не стоило и разговор начинать.

– Нет, почему же! – возразил Веттели, стараясь казаться серьезным. – Я понял, что своим существованием уязвляю ранимую душу Огастеса Гаффина. Очень, очень жаль. Впрочем, если настоящий убийца не будет найден, у Огастеса есть все шансы навсегда избавиться от моего общества.

– Хочешь сказать, тебя повесят? – Фея Гвиневра любила называть вещи своими именами.

Эмили изменилась в лице, хлопнула ладонью по столу.

– Все! Ни слова больше! Никто никого не повесит! Если эта эльчестерская ищейка уродилась клиническим идиотом, мы должны сами выследить и прикончить убийцу, чтоб кобели нагадили на его поганую могилу!

– Фью-ю! – присвистнула фея саркастически. – Вот это речь настоящей леди, тут уж не придерешься! Твоя бабушка может тобой гордиться! Так ей и передам при встрече. Где она у тебя живет? В Ицене?

– Не вздумай! – Кажется, Эмили испугалась не на шутку. Что ж, основания у нее имелись: от не в меру активной и деятельной феи можно было ждать чего угодно, в том числе визита в Ицен. – Моя бедная бабушка до сих пор пребывает в счастливой уверенности, что «бука» – это самое страшное из известных мне бранных слов. И не надо лишать ее иллюзий!

– Ладно, – великодушно согласилась Гвиневра. – Бабушка твоя, тебе видней. А как мы станем разыскивать преступника? Лично я не умею, мне прежде не приходилось. Представьте, какая странность – среди нас, фей, никогда не бывает убийц.

Продолжить разговор они не успели: пришла мисс Брэннстоун с маленьким, странно-замшелым бочонком – казалось, он веками лежал в сыром погребе и насквозь проплесневел. Что-то не хотелось из него ничего пить, пусть даже настоящий волькширский эль.

– Не удивляйтесь. – Ведьма поймала их недоуменные взгляды. – Он только снаружи кажется страшным, так и должно быть. Зато эль в нем хранится долгие годы, не прокисает даже в тепле.

– Я слышала, в волькширский эль добавляют жуков, – заметила фея со знанием дела. – Наливай!

…С жуками или без оных, но эль был великолепен. На просвет – как темный янтарь. На вкус – отдавал дубом и черносливом, а не рыжим ядом божьих коровок и неслучайно съеденным в малиннике клопом, как ожидал Веттели, наслушавшийся разговоров феи с ведьмой.

Закусывали тонкими ломтиками сыра и хрустящими солоноватыми галетами и никуда не спешили, хотя было далеко за полночь и в окно сердито заглядывала ущербная луна. Сидели на кровати, по-восточному поджав ноги, укрывшись одним пледом на троих. Импровизированным столиком служил стул, на нем же примостилась фея – сидела верхом на упаковке из-под галет и машинально ковыряла пальчиком брусок сыра, но это никому не мешало. Об ужасных событиях последних дней больше не вспоминали, разговор шел о разных милых пустяках, на душе было уютно и мирно, и Веттели сам не заметил, как задремал, привалившись к стене.

Проснулся он только утром, по звонку. Обнаружил себя раздетым в меру приличия, уложенным подобающим образом и заботливо укрытым пледом. Рядом, на подушке, свернувшись калачиком, дрыхла фея, тонко свистела носом. От вчерашней вечеринки в комнате не осталось и следа, будто