Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

— Хорошо, господин Гаузе, я подумаю.

— Если решите, вот мой телефон. — Он протянул визитную карточку.

Гесслиц вышел в полутемный, тускло блестевший чистотой свежевымытого пола коридор, тянущийся от окна до окна по всей длине клиники. Остановился, закурил. Над столом дежурной медсестры замигала лампочка. Девушка вскочила, оправила юбку и поспешила в кабинет, из которого только что вышел Гесслиц. Дверь она оставила чуть приоткрытой, и Вилли видел, как психиатр, заполнив какую-то карту, передал ее медсестре. Лицо у него было уже другим, хмурым, собранно-деловитым. Он что-то коротко сказал, и медсестра, кивнув, быстро пошла к выходу.

— Минуточку, фройляйн, — остановил ее Гес-слиц, как только закрылась дверь в кабинет врача. — Дайте мне посмотреть эту карту.

Брови девушки возмущенно дернулись кверху:

— Что вы! Нам не разрешено. Что вы!

— Я никому не скажу.

— Не говорите глупостей. Мы блюдем медицинскую тайну.

— Я только посмотрю.

— Послушайте, если вы не отстанете, я вызову полицию.

Гесслиц отвел полу пиджака, приоткрыв висящий на ремне номерной жетон криминальной полиции.

— Дайте, — жестко потребовал он и протянул руку.

Это была только что оформленная медицинская карта Норы. Небрежным почерком описывалось ее состояние и сделан пространный вывод, завершающийся кратким диагнозом: «замаскированное слабоумие».

Гесслиц знал, что это означает. Еще в 20-х годах психиатр Эрнст Рюдин увенчал идею социал-дарвинизма программой расовой гигиены, придав ей наукообразие в виде теории так называемой психиатрической евгеники. Согласно ей, понятие естественного выживания наиболее сильных и приспособленных расширялось до физического искоренения душевнобольных. Когда нацисты получили власть, сотни тысяч людей из категории «обременяющих общество» были направлены на стерилизацию, которую постепенно сменило «гуманное» умерщвление — либо через истощающую диету, либо с помощью безболезненной инъекции или угарного газа.

«Один душевнобольной стоит обществу 60 тысяч рейхсмарок в течение своей жизни!» — гласил плакат Управления расовой политикой НСДАП. Настольной книгой немецких психиатров стал труд профессора Альфреда Хохе и юриста Карла Биндинга из Фрайбургского университета с говорящим названием «Право на уничтожение жизни, недостойной жизни». Красной строкой в ней провозглашалось следующее: «Возможно, когда-нибудь мы созреем до понимания, что устранение духовных мертвецов — не преступление, не безнравственное действие, не бесчувственная черствость, а дозволенный полезный акт».

Люди с диагнозом «замаскированное слабоумие» были отнесены к категории лиц и групп, считавшихся «биологически угрожающими здоровью страны», и подлежали контролю со стороны психиатрических клиник, как правило, завершавшемуся «милосердной эвтаназией из гуманных соображений».

— Куда вы это несете? — спросил Гесслиц перепуганную медсестру.

— Мне поручено передать карту нашим соседям в Институт мозга, мой господин.

Гесслиц молча свернул карту вдвое, сунул в карман пиджака, щелчком отбросил в сторону недокуренную сигарету и толкнул дверь в кабинет доктора. Тот уставил на него приветливые, излучавшие благожелательность, совсем не удивленные глаза.

— Что-то забыли? — Мягкая улыбка раздвинула глубокие складки на его гладко выбритых щеках. Гесслиц уселся в кресло напротив, сложил руки на животе.

— Простите, я не представился, — сказал он.

— Ну, как же, — Гаузе открыл журнал посещений, заглянул в него, — господин Гесслиц. Мы с вами разговаривали тринадцать минут назад. — Улыбка сделалась еще шире. — Я хоть и психиатр, но все-таки еще не псих.

Гесслиц вынул пачку сигарет, щелкнул зажигалкой и закурил.

— Мне очень жаль, господин Гесслиц, но здесь запрещено курить, — не теряя улыбки, предупредил Гаузе.

Перегнувшись через стол, Гесслиц выдернул журнал из рук врача и плюхнулся обратно в кресло. Лицо Гаузе вытянулось:

— Что вы делаете?

— Я не представился, — повторил Гесслиц, просматривая журнал, и кинул на стол свое служебное удостоверение. — Криминальная полиция, реги-рунгсрат Гесслиц.

— О! — удивленно вскрикнул Гаузе, и выражение деловой сосредоточенности овладело его лицом. — Что вас привело к нам, господин регирунгсрат?

— Не что, а кто. Моя жена. Да ведь вы ее только что осматривали.

— Конечно. Я же всё вам сказал.

— Да, сказали. Но написали вы другое. — Гес-слиц вытащил из кармана отобранную у медсестры карту Норы. — «Замаскированное слабоумие».

— Это медицинский термин. Он не содержит глубокого смысла.

— Кроме того, что с таким диагнозом обычно отправляют на принудительную эвтаназию. Мне вы сказали: «Реактивный психоз», — а ей выписали путевку на тот свет?

— Ну что вы такое говорите, господин регирунг-срат? — обескураженно развел руками Гаузе. — Неужели вы думаете, что наши врачи только и делают, что расправляются с больными?

— Я не думаю. Я знаю. Институт мозга, говорите? Кстати, в графе «Рекомендации» стоит плюс. Ваши рекомендации, доктор. Что это значит?

— Это?.. Это профессиональная этика. Я не могу вам сказать так сразу.

— Ну, тогда я вам скажу — на человеческом, а не на птичьем языке. Плюс в этой строке означает смерть. Именно ее рекомендуете вы своим друзьям-специалистам самой высокой квалификации в Институте мозга. Вы полагаете, мне неизвестно, чем там занимаются ваши коллеги? Чьи мозги они изучают? У нас ведь очень здоровое общество, сумасшедшего днем с огнем не сыщешь. Получается, я бы пошел домой — а вы тут уже всё решили?

— Поверьте мне, господин регирунгсрат, вы сейчас заблуждаетесь. всё не совсем так. Вы должны понимать, есть инструкции, установки, которые нельзя нарушать.

Медленно, чтобы звук был отчетливо слышен, Гесслиц вырвал страницу из журнала посещений. Смял ее и сунул в карман. Бросил журнал доктору. Потом тихо спросил:

— Хотите что-то узнать? Уточнить, проверить? Нет? И это правильно. — Он стряхнул сигаретный пепел на ковер. — Поверьте, мне не понадобятся ни Уголовный кодекс, ни юридическая мотивация, чтобы свернуть вам шею. Я работаю с группенфюрером Небе. — Его взгляд уткнулся в побледневшего Гау-зе. — Слышали такую фамилию? И мне не составит труда отправить ваши мозги на серебряном подносе в институт к соседям для пересчета извилин — или что там они вынюхивают. — Он встал, перегнулся через стол и, ухватив Гаузе за галстук, прорычал сквозь зубы: — Советую навсегда забыть о том, что Нора Гесслиц была в этом кабинете. Надеюсь, доктор, у вас хороший слух и вы меня поняли?

— Д-да. да, господин регирунгсрат, — придушенно пролепетал Гаузе, пытаясь распустить затянутый на шее железной рукой Гесслица узел галстука, — я даже имени такого не слышал.

— А вот ваше имя я, пожалуй, запомню. — Тлеющий окурок Гесслица прожег зеленое сукно письменного стола Гаузе.

В старом яблоневом саду, разбитом перед клиникой Вайля еще в прошлом веке, на самом краю скамейки, прижав сцепленные руки к груди, очень прямая, неподвижно сидела Нора, дожидаясь Вилли. Он подошел к ней и ласково обнял за худые плечи. Она подняла на него глаза, в которых дрожали слезы.

— Все в порядке, милая, — присев рядом, сказал он. — Доктор сказал, что ты устала, переутомилась. Посоветовал уехать подальше от бомбежек куда-нибудь, где поспокойнее. А что? Я и сам