Нежданная смерть и любопытная леди - Генри Бриджерс

Все, ты согласилась на библейскую сцену изгнания из Харвуд-Хауса Доггера с чемоданом. Значит, надо постараться выглядеть естественно и не подвести его. Вот ведь задачка! Обычно стоит только просить меня вести себя как-то, делаю прямо противоположное – бедная гувернантка пыталась привить мне хотя бы внешнюю благожелательность. По итогу я кривила губы и вела себя еще более отвратительно, чем могла бы. Какая, кстати, противоположность пощечине? Тяжело вздыхаю и откидываюсь на спинку кресла. Приличные женщины о таком не думают, именно поэтому я думаю об этом – я неприличная женщина. Может быть… Как неприличная женщина…

Первый секрет раскрыт – банка с крыжовенным вареньем ополовинена, Доггером по большей части. Настало время второго кабинетного секрета.

Подхожу к напольной вазе чудесного кофейного цвета, поднимаю за шишечку ее чудесную крышку. На свет является старина черный Джонни. Гуляка с моноклем и тросточкой смотрит на меня весьма призывно. Что ж.[43]

Насколько помню, патент им выдал еще Георг V. А что одобрено королем, то одобрено и мной. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на плохой виски, как говорил Черчилль. Или не говорил. Возможно, я придумываю на ходу. Сверху бутылки предусмотрительной мной надет простенький стеклянный стакан. Да, Агата, ты молодец. Непонятно в чем, но молодец.

Я поставила бутылку в вазу около пяти лет назад, хотела отпраздновать сама с собой публикацию первого романа, но… Сложно что-то праздновать, когда твой отец умирает. Потом я планировала почтить память отца. Но приехал Доггер и… Самое время. Может, после первого же глотка стану настолько самодостаточной, что пойду и сама пристрелю Макса.

Да ни черта подобного! Господи боже! Какая мерзость. Как это пьют? Фу. Еще и теплый. Нет уж, Джонни, иди, куда шел. Усилием воли допиваю налитое, горло обжигает хуже прежнего, глаза слезятся. Никакой разницы с картофельным самогоном Мэри Бэккер. Надеюсь, виски хотя бы придаст мне некоторой раскованности, не буду стоять посреди комнаты навытяжку, как королевский гвардеец… Иначе что же, зря травилась?..

* * *

В этот раз я тоже вхожу без стука. Виски плещется в желудке, кажется, вот-вот прожжет дыру. Главное, не смотреть в окно. Наверное. И на Доггера. Наверное. И… куда тогда смотреть? В стену?

Разглядываю свои туфли. Они красивого светло-серого цвета с аккуратным бантиком-шнурком. Такие туфли призваны вселять уверенность, но все, что я чувствую – это как кант впивается в кожу.

– И что теперь мне делать? – украдкой смотрю на Доггера. Он сидит в кресле у окна нога на ногу. Даже не встал, паршивец! Но… Раньше как-то не отдавала себе отчета в том, как идеально выглядят его носки. Без отвратительной присборенности ткани. Он пользуется подтяжками? Сдавленный хихик рождается сам по себе. Я не имею к нему никакого отношения! Доггер чуть приподнимает брови. И расцветка очень оживляет костюм. Вроде ромбики, а вроде и… с затеей. – Мне нравятся твои носки.

Он в некотором удивлении смотрит на оксфорды.

– Спасибо, я польщен. Такого мне еще никто не говорил. У тебя все в порядке?

– Прекрасно. Немного волнуюсь.

– Просто встань поближе к окну и начинай говорить что-то с таким же выражением лица.

Снова хихикаю. Да что такое.

– И какое у меня выражение лица?

– В столовой висит картина с женщиной лет сорока в черном…

– Леди Луиза? Я на нее похожа?

– К счастью, только выражением лица. Когда не хихикаешь.

Я присаживаюсь на свободное кресло у окна и смотрю на Доггера, покачивая ногой. Доггер смотрит, как я покачиваю ногой. Уверена, думает о чем угодно, только не о моих изящных щиколотках. А ведь я похвалила его носки! Какой непробиваемый.

– Я обыграла тебя вчера. Как тебе с этим живется, Доггер?

– А вот и не обыграла.

– Да, конечно. 5:4 в мою пользу.

– Ты передвинула лестницу, пока я вытирал варенье со стола.

– Тебе показалось.

– У меня прекрасная память. Я помню, что лестница стояла на ячейке пятьдесят четыре.

– Ты, наверное, стареешь, память начинает подводить. Я о таком читала. – Доггер открывает рот для новой порции возмущений, прерываю его взмахом руки: – Ничего, еще пара лет, и не вспомнишь своего позора.

– Не зли меня, Агата, я могу тебя покусать. – Он угрожающе клацает зубами и встает.

– О, что это, святой Петр, непристойное предложение? – Хихикаю уже с удовольствием. – Вроде же я должна его делать.

– Откуда ты вообще выкопала этого святого Петра? То я святой Петр, то пойнтер, ты бы определилась.

Он чуть отворачивается и улыбается, наклоняя голову. Да, что-то не клеится у нас скандал. Наверное, оно и к лучшему. Я тоже встаю и беру его за лацканы пиджака. Он смотрит на меня сверху. Сурово. Но я-то знаю, что внутри он такая пуська! Господи. Откуда знаю такие слова?

– Агата, ты что, пила?

– Возможно, с чего ты взял?

– Глаза блестят.

– Может, это от счастья нахождения с тобой в одной комнате, дорогуша.

– Да вы, леди Харвуд, надрались. – Доггер издает странный свистящий звук. Похоже, он едва сдерживает смех.

– Ладно. Держи мое неприличное предложение. У нас жены умирают раньше мужей. Поэтому, если ты на мне женишься, у тебя есть все шансы побыть лет двадцать веселым вдовцом. Умру в родах, и, считай, отмучился, как отец.

Я не хочу жить в этом доме одна. После всего, что было. В окружении постаревших собак, дряхлых слуг и мертвых воспоминаний, которыми не с кем поделиться. Перспективы ввергают меня в такой ужас, что даже виски не помогает. Я хочу сотрудничать. Я хочу. Правда. Доггер не просто удивляется: он широко раскрывает глаза, настолько широко, что еще немного, и выпадут.

– Агата, зачем ты говоришь такие ужасные вещи?

– Какие? Женитьба? Роды?

– Что ты умрешь.

– Ну и что? Можно подумать, кто-то, кроме прислуги, расстроится. Им придется искать новое место. – Правда, зачем говорю такие ужасные вещи? Доггеру ведь явно не все равно, иначе не стоял бы здесь с выпученными глазами и носками в ромбик. Знаете, что, мисс гувернантка… Вы плохо старались, я выросла грубой и жестокой стервой, которая и правда предпочтет смерть капле душевности.

– Если ты так считаешь, то ты дура, Агата.

– Дура? Чин-чин, Доггер! – Пощечина выходит звонкой. По-моему, я отбила ладонь. Горит огнем. Дура, значит. Разница между подушкой и лицом в том, что лицо твердое. Особенно у Доггера. Не голова, а тыква. Дура, значит. – Хорошо вышло?! Натурально?!

Я ухожу и хлопаю дверью. С большим удовольствием. Успеваю заметить,