Мертвая живая - Николай Иванович Леонов

— А на кого похожа? — Лев осторожно переступал по ступеням, на руке стояла легкая коробка. Казалось, что она пустая.

Женщина хмыкнула:

— На кассира из магазина. Ну обычная самая, вежливая. Мимо на улице пройдешь и не запомнишь.

Лев поставил коробку на пол:

— Не знаете, почему ей не отдали вещи?

Женщина только кротко вздохнула — ну что тут скажешь, и без этого хватает дел. Иногда такое случается: потеряется чья-то коробка с вещами с воли, значит, не очень-то уж и важное там что-то лежит.

Опер заглянул внутрь: дешевенькая женская сумка, вытертая до пятен; в ней ключ от квартиры с брелоком, пачка фотографий ребенка, совсем еще младенца, смятый, выцветший чек из магазина, яркая шапочка в упаковке; кошелек с кучей бонусных карт и парой монеток, начатая пачка салфеток. Нормальная сумка обычной женщины со всем положенным содержимым.

— Я возьму это. — И чтобы у инспектора дежурной службы не возникло вопросов, сразу оговорился. — Я верну их заключенной, это вещи Рясько, ей их не отдали вовремя, после освобождения. Придется восстановить справедливость. Если что-то будет нельзя забрать в камеру, то изымайте.

Женщина кивнула:

— Ладно, сейчас приведу Рясько.

Обвиняемую он ждал в камере для встреч. Рассматривал зарешеченные окна, через которые можно было увидеть лишь пару веток дерева. Сейчас вид был тоскливый — голые ветви в каплях осенней слякоти. Все вокруг в мрачном пространстве донельзя казенное — сделанное из металла и пластика, выкрашенное в блеклую зелень. До чего же тут уныло, ничего не напоминает о доме и жизни по ту сторону решетки. Все холодное, строгое, словно неживое.

Громыхнул замок, и надзирательница завела заключенную. Женщина выглядела поникшей, смотрела в пол, бросила лишь один осторожный взгляд на опера, а потом замерла на краешке стула, будто бы пытаясь занимать как можно меньше места в пространстве. Ее уже не раз и не два допрашивали, она рассказала все, что посчитала нужным. И теперь терпеливо ждала своей участи.

Лев представился, потом объяснил:

— Сейчас подъедет еще один сотрудник, он должен был вызвать вашего адвоката. Я просто пришел раньше, не думал, что так быстро доберусь. Пока не будем о том, что произошло. Я хотел отдать вам кое-что из ваших личных вещей. Приношу свои извинения… — Опер подвинул женщине содержимое ее сумки. — Произошла ошибка, и вам не отдали ваши личные вещи после освобождения.

При виде шапки и фотографий Рясько окаменела, а потом вдруг захлебнулась воем. Так кричит дикий зверь от страшной боли: Аккккхррррр…

Дверь приоткрылась, внутрь ринулась охранница, но оперуполномоченный жестом показал — не надо.

Они с Рясько снова остались одни.

Лев подвинул ближе фотографии, в которые вцепились дрожащие пальцы. По лицу несчастной текли слезы ручьем, и… при этом она улыбалась, шептала, не сводя глаз с фотографии:

— Мой малыш, мой сладкий.

Полковник Гуров тем временем аккуратно разглаживал чек, который был у него в руках. Вместе с детской шапочкой он подвинул его женщине:

— Вы купили своему ребенку красивую шапку, и очень теплую. В тот самый день. В протоколах ничего не написано о том, что вы ходили в магазин… — Он на секунду замолчал. — За полчаса до того, как… — Он не хотел говорить слово «убийство». — До того, как все произошло.

Рясько внезапно застыла после его слов, будто окаменела. Жили только ее руки. Пальцы потянулись к шапке, через шуршащую упаковку прикоснулись к вещи. Женщина подняла на сыщика заплаканное лицо. Он не отвел взгляда:

— Вы очень любили своего ребенка. Хотели, чтобы ему было тепло. Чтобы он был самым красивым малышом на свете. И купили ему шапочку.

Женщина трясла головой в молчаливом согласии, и слезы летели в разные стороны с ее лица.

— Вы не хотели и не собирались его убивать. — Лев не спрашивал, он утверждал.

Заключенная снова кивнула в такт его словам:

— Нет, нет. Все не так. Я… не…

Договорить она не успела, зазвенело железо запоров, и в комнату ворвался запыхавшийся Роман Кудряшов:

— Извините, опоздал, пробки.

Одним взглядом Лев усадил его на место, но Рясько уже затихла, снова превратилась в каменную статую.

Опер подвинул все вещи женщине:

— Вы сможете все это забрать с собой. Простите, что так вышло. Мы лишили вас самого ценного. У вас, наверное, немного его фотографий?

Она снова скривилась в гримасе, где слились боль и улыбка:

— Только эти. Теперь я смогу заказать памятник. Спасибо, спасибо, что вы их вернули. Не знаю как, но я найду… я…

— Давайте я все организую?

От неожиданного предложения полковника Гурова у его молодого напарника округлились глаза. А Ксения Рясько удивленно протянула:

— Правда? Вы правда это сделаете? Я дам денег, у меня накоплено. Если нужно, заплачу, сколько скажете. Прошу, сделайте несколько фотографий, когда будет готово, и пришлите мне сюда.

Лев Иванович кивнул, а потом вдруг произнес:

— Вы ведь любите его, своего малыша. Вы не могли его убить.

Несчастная женщина отвела глаза, она кивала, но… почему-то боялась посмотреть на оперуполномоченных.

Гуров разговаривал с ней тихо, и в голосе его была жалость:

— Расскажите, как все было. Ваш ребенок… он имеет право на правду, правду о своей смерти. Зачем молчать, он ведь ни в чем не виноват, не делайте его частью взрослого мира. Тут часто нет справедливости и правды, ему тут не место. Расскажите правду о том, что произошло. Ради вашего малыша.

Она бросила на него робкий взгляд. Этот опер был совсем другим — не давил, не кричал и не требовал ничего. Разговаривал с ней так спокойно и тихо, как будто они сидели за столом в обычной квартире, а не в тоскливой комнате для допросов в СИЗО. И еще казалось, что он все про нее знает — те тайны, что она так долго носит в себе.

— Вы уже были осуждены за убийство своего ребенка, второй раз за одно и то же преступление не наказывают. — Он обвел руками камеру. — Видите, здесь нет адвоката, нет протокола. Только разговор между нами, чтобы узнать правду. Ради вашего ребенка. Как его звали?

— Михаил, Миша…

Голос у Рясько стал глухим, налился вдруг чем-то тяжелым:

— Я виновата… все равно вина на мне. Не надо было оставлять его с Олегом. Я должна была взять Мишу с собой. Но я… так устала, он плакал, много плакал. У него болел животик, и я… устала. Захотела побыть чуть-чуть в тишине, чтобы не было крика. Миша уснул, я уложила его в