Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

«Только это, – ответил Гендель. – Все – песня. И больше ничего».

– И он больше ничего не говорил, ты уверена? О предостережении? О взгляде на лик Божий? Ни слова об операциях против слепоты, о музыке и идеале?

– Ничего.

– Ничего о шевалье? Ни слова о шевалье?

– О каком шевалье?

Я не стал ей отвечать. Зачем упоминать о том, что ее отец, возможно, намеренно себе навредил, осознанно ее бросил, – пересказывать ту историю, которая не давала покоя Кристиану?

А может, Сусанна откликнулась бы просто и прямо, по существу: «А это важно, Вольфганг? Какое это вообще имеет значение?»

И правда, и правда. Важно ли это? Что на самом деле произошло тем вечером между шевалье и старшим Бахом? Был ли глазной хирург преступником, а Бах – святым, был ли Тейлор пособником Баха или его палачом? Те двое, которые страстно хотели это знать, мертвы, а моя собственная одержимость меня изнуряет. Изменится ли что-то в моем будущем, если я выясню, что Джек Тейлор говорил правду, что слепота была преднамеренной? Исчезнут ли мои проблемы, если, наоборот, Кристиан был прав и его отец ни за что не стал бы губить свою семью, включая – теперь – свою птичку Сусанну, чтобы увидеть скрытый лик Божий? Стану ли я ослеплять себя, если Бах так сделал и если Гендель последовал его примеру, если он разыскал шевалье в Танбридж-Уэлсе, как, возможно, рекомендовал (или не рекомендовал) Бах? Или я буду цепляться за свое здоровье до последнего вздоха и последней ноты и последнего земного поцелуя от моей земной Констанции?

Так ли важно, что думает Бог?

Он хоть раз меня услышал? Слышит ли Он вообще хоть кого-то?

Какое-то мое творение, какая-то созданная мной молитва в музыке изменит Его Мысли, Его Сердце, Его Планы?

Возможно, именно ради этого я и приехал в Лейпциг. Не для того, чтобы разгадать какую-то тайну, похороненную вместе со всеми этими мертвецами, а чтобы понять, что же в итоге важно на самом деле.

То, что помнила Сусанна, что помнил Абель, что помнил Гендель, что помнил бы Кристель, если бы он сейчас был рядом со мной в своем родном городе, что выяснил бы Джек Тейлор, если бы приехал в Лейпциг, чтобы найти Сусанну, что нам всем нужно помнить – это последние слова Иоганна Себастьяна Баха.

«Все – песня».

Остальное на самом деле не важно.

Вот почти что и все.

Она спросила, не хочу ли я навестить ее комнату, или, может, я предпочту, чтобы она навестила мою комнату здесь, на постоялом дворе.

А я сказал; «Нет, моя Констанция ждет меня в Вене, те считанные ночи, оставшиеся мне на этой земле, предназначены моей любимой, женщине, которую я воображал призывающей меня к себе на прохладную траву под раскачивающимися деревьями среди смеющихся цветов».

Сусанна поняла – сказала, что ответила бы примерно так же, будь жив ее Альбрехт.

Мы заперли концертный зал и, впитывая телами аромат весны, такой легкий, молча прошли через город – так тихо, что спящие люди могли бы сквозь сны услышать биение двух наших сердец – сердец, которые наши матери впервые услышали много лет назад в наших городах – в ее городе и моем, ее мать и моя мать, ее cor и мое cor, двух наших радостных сердец.

Возможно, это был единственный небесный звук и ритм, которые теперь могли исходить от ее тела. Возможно, мне надо было успокоиться на этом, радоваться тому, что ее сердце настолько огромное, что дочь Себастьяна выжила, чтобы составить мне компанию, пусть всего лишь на эти немногие часы. Возможно, я именно за этим приехал в Лейпциг, задержался в Лейпциге, когда меня ждали в другом месте, приходил на кладбище в самое разное время – не чтобы понять для себя, как надо правильно умирать, а чтобы помочь этой потерянной дочери, этой потерянной сестре, этой женщине, чье имя никто не вспомнит, когда будут писать о нашем времени, а залы будущего будут переполняться моей музыкой.

Когда мы уже подходили к моему временному пристанищу, она спросила:

– Что ты сейчас пел?

– Сейчас? Пел я? Ничего.

Она не отступилась. Да, я пел с момента нашего ухода из зала, себе под нос, тихо – но не настолько тихо, чтобы она не слышала.

– Песню? Какую песню?

Она недоверчиво посмотрела на меня.

– Что это за игра? Ты хотел заставить меня ее пропеть, да?

Я покачал головой.

– Это ты ведешь игру. Тебе понравилась песня Сусанны, та, что из «Фигаро», признайся. И ты хотела услышать ее еще раз. Ну, если она тебе нравится, то тебе придется ее заработать, распечатать свое горло.

Она обиженно развернулась, отошла на несколько шагов, а потом вернулась ко мне.

– На итальянском, – сказала она. – Другая песня на итальянском.

– А какие там были слова?

Она сказала, что не знает итальянского.

– Хотя бы одно слово, любое, один слог. Просто произнеси его.

– «Джиоя», – сказала она. – Вроде так это звучало. И… и «кор».

Неужели? Неужели это та самая песня? Моя любимая? Неужели она пробралась ко мне из прошлого и выскользнула наружу, незамеченная мной, из гнездышка моей памяти в ночной воздух? Если даже это так (а я все-таки не помню, чтобы ее напевал), нельзя ей в этом признаваться: мне надо действительно вести ту игру, в которой она только что меня обвинила.

– Извини. Ничего не напоминает. Тебе почудилась, птичка-Бах. Слишком сытный ужин. Доброй ночи – и спасибо тебе за компанию и за рассказы.

Я повернулся, чтобы уйти, – а потом развернулся обратно, услышав мурлыканье: от нее принеслось нечто, похожее на мурлыканье. Намек на мелодию, ее начало.

И я ее узнал. Я понял, что это было: что за песню я напевал. Неужели я настолько от нее отдалился, настолько отдалился от того ликующего Моцарта, который ее сочинил, что даже не понял, что именно из меня изливается?

Я ответно напел ее.

Ее голос чуть усилился: она все еще не давала себе воли, все еще старалась не нарушить своего обета молчания, проигрывала сражение с музыкой, которая требовала, чтобы она запела.

Я медленно развернул первые четыре слова. Io senti dal contento – «я испытываю такое счастье». Я их наполовину прошептал, наполовину пропел, я отправил ей это обещание contento, предложил дерзнуть и отринуть проклятье – и поначалу меня сопровождало только тихое