Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

как заснуть, а еще (почему бы и нет) о концерте пятидневной давности в театре «Гевандхаус». Великолепные похвалы, бешеные аплодисменты, приглашения на ужин. Но я солгал ей относительно того, что было на самом деле важно и о чем она спросит, как только я переступлю порог: из-за спешных объявлений и малочисленных зрителей доход оказался никудышным, как я и предупреждал принца Карла, моего нового почитателя, однако он настаивал. Он настаивал, а потом спросил, не могу ли я по-быстрому одолжить ему сотню гульденов, – и как мне было отказать такому дружелюбному человеку и спутнику, и брату-масону, чьи клятвы обязуют его признавать свои долги? Хотя и не сразу – на следующий день он поспешно уехал, так что у меня едва хватило денег заплатить за постой, – и не осталось ничего, чтобы увезти домой торговцам и кредиторам, которые наседают на нас в Вене. И определенно ничего, чтобы умаслить нашего ужасного домовладельца, который неизменно нападает на меня по первым числам месяца, требуя срочной оплаты, иначе семейство Моцартов будет выкинуто на улицу с тем скарбом, который еще не пошел с молотка.

И все же, и тем не менее, и да и нет – я задержался здесь.

Что я здесь делаю?

Почему я возвращаюсь к этой могиле в Лейпциге, каждый день в разное время, словно это может дать какой-то другой ответ на тот вопрос, который меня сюда привел, – который преследует меня со смерти матери и стал еще острее, когда отец последовал за ней в смерть в Зальцбурге, еще мучительнее из-за приближения моего собственного конца – моего, когда меня больше не будет здесь для того, чтобы усмирять демонов моей музыкой, когда магия флейты и голоса и клавикордов не сможет меня защитить, даже не даст мне обмануться мыслью о том, что смерть – это то, что случается со всеми остальными, но не со мной.

Ответом всегда остается молчание.

Неужели я действительно жду, что отец Кристеля, умерший сорок лет назад, очистит мое сердце на этом лейпцигском кладбище – когда мой собственный отец при своей жизни не дал мне ответа? Не дал он его и по ту сторону могилы, хотя меня там и не оказалось, чтобы задать ему вопрос, когда его тело опускали в землю, и я ни разу не навестил его останки, ни разу не возвратился в Зальцбург и никогда не вернусь. Неужели я настолько безумен, настолько отстранился от всего, что когда-то любил, что решил, будто мертвый Бах что-то мне сообщит, даст некие указания, как он это сделал для Генделя? Подарит мне ту безмятежность, которую нашел, умиротворение, которое от меня ускользает?

Голос прерывает мои мысли – возможно, молитву.

– Он здесь, знаешь ли, – говорит голос.

Я поворачиваюсь.

Это та женщина.

В ней есть нечто знакомое – жест, которым она отводит непослушный колтун седеющих волос, пухлые губы, веселые глаза – но где и когда?

Она решает, что меня озадачило нечто другое.

– Бах. Иоганн Себастьян Бах. Ты ведь решил, что отдаешь дань Баху, сударь, вон там. Сюда все за этим приходят.

Она уже выпрямилась. Она высокая и толстая, одета скромно, но лицо у нее добродушное. Ей около пятидесяти, но из-за перенесенных лишений она выглядит старше. В ее лице и теле есть нечто кукольное. Может быть, поэтому она кажется мне знакомой. Может, у Наннерль была кукла с таким же круглым лицом и румяными щеками? Наннерль, которую я не видел много лет, на чью свадьбу не явился, чьих сыновей, Леопольда и Вольфганга, еще не обнимал… Мои племянники, нет ли у них куклы, похожей на эту женщину, не было ли такой куклы у меня? Неужели я забыл те дни, когда сидел с сестрой и мы играли в ее куклы в нашем тайном детском царстве?

Нет, дело не в этом. Голос этой женщины – есть что-то в голосе этой женщины.

– Ничего страшного, сударь, – говорит она, ошибочно приняв сожаление, промелькнувшее на моем лице, за недоумение или смущение. – Все делают эту ошибку. Каноники всем посетителям говорят: вот он, отсчитайте шесть шагов на юг от угла Святого Иоанна. Сначала я думала: дело в том, что им хочется оставить его себе, не делиться им ни с кем, но на самом деле они просто не знают. Их же не было здесь на похоронах, а? Не отличат пердеж от жопы, которая его издает. Ха! Наверное, как и ты.

Я хохочу. Впервые с того дня, как покинул Вену и мою Констанцию, искренне хохочу. Мне нравится эта нахалка!

– Я Моцарт, – говорю я, как будто теперь она поймет, что ей можно вот так шутить за мой счет: все ведь знают, что я люблю хорошую шутку, и чем солонее, тем лучше.

– Кто?

– Моцарт, – повторяю я, уже немного обидевшись.

– Моцарт?

– Вольфганг Амадей Моцарт. Музыкант.

Она снова хохочет, бросает в мою сторону комок земли. Я отскакиваю в сторону, чтобы уберечься. Я тоже поднимаю комок земли и бросаю в ее сторону. Она очень ловкая для толстухи и без труда уворачивается. Опять этот смех!

– Конечно, музыкант! Какой еще Моцарт бывает?

– Но ты…

– Просто хотела посмотреть на твое лицо, когда твое имя не узнали. Знаешь ли, есть люди, которые понятия не имеют, кто ты. Я каждый день прохожу мимо таких на улице. Я прячусь среди таких людей – невежественных дураков, жуликов, у которых голова что жопа, не отличат кантаты от концерта. Как бы то ни было, я рада тебя видеть. Я уже давно тебя жду. Он сказал, что может прийти кто-то вроде тебя. Кто-то достойный.

Неужели она тоже сумасшедшая, еще безумнее меня? Я инстинктивно отступаю – спотыкаюсь о надгробие. Удерживаюсь на ногах, схватившись за соседнее.

Ее ужасно забавляет моя неуклюжесть.

– Я тебя не укушу, знаешь ли. Еще все зубы целы… ну, почти все… но не для того, чтобы от кого-то откусывать. И не для того, чтобы много жевать, ха! Так что можешь подойти ближе. Отдать дань уважения. Вот где. Хотя теперь ему все равно, где именно мы стоим, где кто-то стоит, что именно кто-то делает.

Она снова смеется. Смех у нее все такой же громкий, радостный, ликующий.

Я перепрыгиваю через несколько плит и пару могил – и оказываюсь рядом с ней, по-детски ловкий.

Потому что понимаю, кто она. Но которая, которая?

Однако, чтобы ее подразнить (теперь