Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

– Откуда бы тебе знать, где именно похоронен великий Себастьян Бах? Такой деревенщине.

Она опускается на колени. Хлопает одной рукой по влажной земле, а другой безрезультатно пытается убрать прядь волос с глаз.

– О, я деревенщина. Как и все мы. Но не всякая деревенщина всю жизнь пахала на этом клочке земли день за днем. Ну, с восьми лет, со смерти отца. Сначала десять лет с матерью, а потом… Не было ни дня, когда бы я не стояла здесь на коленях, потому что я очень его любила, а он любил меня, так он говорил. И Бог наградил меня за то, что я так добродетельно забочусь о земле, в которой он лежит рядом с моей матерью. Видя мое трудолюбие, мне поручили ухаживать за другими участками, тщательно их чистить. Аккуратные, правда? Видите, добрый господин Моцарт: ни единого сорняка, никакого мха на склепах. А если хотите все осмотреть, если хотите кого-то найти – обращайтесь ко мне. Я их опекун, их лучший друг, знаю, где все тела лежат, слежу, чтобы все были презентабельны. Аккуратны, да. Кроме него.

Она подбирает червяка. Он свисает с ее пальцев и извивается. Она его целует, а потом ласково опускает на землю.

– Червяки, – говорит она, – их я не тревожу. Посмотри на этого: такой крошечный, его так легко раздавить, забыть. Я его не тревожу – ни его, ни его родню. Они просто делают то, что угодно Богу. Как добрые деревенщины. Очень скоро он или его потомство получат возможность снова со мной познакомиться, встретиться со мной в последний раз, приветствовать мои груди своими зубками и лапками, превратить мои ляжки во что-то, нужное земле. Как и мой отец, я не страшусь этого дня. Но ты – ты его боишься, тебе страшно, Вольфганг Амадей Моцарт, музыкант. Жаль, что ты не был знаком с моим отцом.

– Так значит ты?..

– Регина Сусанна Бах, сударь, ваша покорнейшая служанка. Единственная выжившая дочь Анны Марии Магдалины Бах. Последняя. Доротеи уже нет, и Элизабет, и даже Каролины. Только я осталась. Эй, у тебя такой вид, будто ты увидел призрака. Но я живая. – Она бросается вперед, хватает меня за руку. Ее рука теплая. Я не пытаюсь высвободиться. Похоже, ей это нравится. – Не призрак. Ни я, ни ты, раз мы можем касаться друг друга, Вольфганг. Ты же не против, что я зову тебя Вольфгангом?

Я был совершенно не против.

– А как насчет того, чтобы ты купил мне кружку пива и хороший кусок мяса? Я сегодня ни крошки не съела. Да и вчера мне мало что перепало.

Я согласился.

Она подбирает подол, кладет какие-то ржавые садовые инструменты в корзинку рядом с останками увядших цветов.

– Он обо мне не упоминал?

– Кто?

– Откуда мне знать? Скольких моих братьев ты встречал? Всех? Одного? Хотя бы одного должен был. Ты музыкант, они музыканты, все четверо… нет, пятеро, если считать беднягу Бернарда. Тебе должен был попасться один из них. Так все музыканты делают, мне ли не знать. Целыми днями мечтают друг о друге, восхваляют друг друга, крадут друг у друга, сетуют на то, как они бедны. Все без исключения. Так которого брата?

– Иоганна Кристиана.

– А, Кристеля! Конечно. Это я его так прозвала, знаешь ли. Малышкой не могла выговорить эту чертову сложность: Иоганн (почти всех мужчин в моей семье зовут Иоганном, Иоганн такой, Иоганн сякой, Иоганн разэтакий). Так что – Кристель, ага? Он обо мне упоминал?

– Пару раз, – говорю я.

– Чаще, чем приезжал в гости, определенно. Чаще, чем все они приезжали в гости. Ни ко мне, ни к моим сестрам, ни к моей матери. Я обижалась поначалу? Да. Ждала письма? Да. Обижаюсь ли я сейчас, жду ли чего-то сейчас? Нисколько. Правда. А правда ведь – это главное, верно? Разве не этому родители учат своих детей? Разве твой отец, твоя мать не учили тебя этому, когда ты был только чуть побольше этого червяка?

Дочь Иоганна Себастьяна Баха! С чего мне прерывать ее? Пусть выговорится, а потом наестся – пусть ест, сколько влезет в ее немаленькое тело. Я заплачу за ее обед: это будет знаком моей любви к ее брату, моей нужды в совете ее отца. И в ней совсем нет горечи, ни намека, несмотря на тяжелую жизнь и одиночество – ни капли желчи.

– Как я могу обижаться? – спрашивает она, словно может читать мои мысли, как ее брат, точь-в-точь как ее брат. – Как я могу не преисполняться благодарности? Меня растили свободной птицей в доме, который походил на голубятню: наш чудесный Таубенхаус, переполненный жизнью, люди постоянно залетали и улетали. Хоть мой отец и был очень занят: преподавал композицию, редактировал, играл, чинил органы, брал подмастерьев, отправлял других с рекомендациями на новые места – но он всегда, всегда находил время для нас, особенно для меня. Всегда говорил мне что-то ласковое.

Я иду к центру города кружным путем, а не прямо в район улицы Брюль: мы бредем по пышным общественным садам вдоль Плейссе – по променаду, который мне однажды описал Кристель как место, где он впервые полюбил природу, стыдливо краснел при виде первой девушки, которую захотел… Я не жалею времени на эту старую девицу[10], чтобы мы не дошли до моего постоялого двора слишком быстро, чтобы она могла болтать столько, сколько ей вздумается, чтобы развлекала меня: она единственная из всех, встретившихся мне в этой поездке, заставила меня выйти из моих унылых размышлений. Говори Сусанна, продолжай: твой водопад слов – это именно то, что мне нужно.

И она продолжает, все больше веселясь.

– «Иди сюда, моя маленькая королева, моя Регина, моя Осанна, моя Осанна в вышних, – так он меня называл, столько имен мне придумывал, – иди к старенькому папе на колени и наполни мои ночи солнцем, наполни дни безмятежностью звезд. Глория, слава в вышних, не бывало прежде такого существа, которое вышло прямо из Божественной купели как чистая музыка… – Так он говорил и начинал петь: у него был невероятно теплый тенор… – Иди и дай мне утешение, прекраснейшая из прекрасных. Когда-нибудь ты будешь петь во всех соборах страны, и императрицы будут таять при звуках твоего голоса, но не рассказывай остальным девочкам, не говори мальчишкам, и, уж конечно, не говори своей матери: