Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

– Началось! О, я при жизни это увижу, с ними расплатятся той же монетой, они убедятся, что есть правда на земле, а не только на небесах. Я всегда чуяла это в воздухе, чувствую, что он начал опускаться, разящий меч Господа Бога. О да, они исчезнут, началось! Слава доброму Иисусу и его матери, началось!

Она делает паузу, чтобы глотнуть воздуха, и не успеваю я вставить и слова, говорит об Альбрехте – мужчине, за которого она должна была выйти замуж, единственном мужчине, от которого она захотела бы ребенка, ребенка, которого назвала бы Себастьяном.

– За ним пришли однажды утром, вытащили из постели, чтобы он воевал в их дурацкой войне. Почти тридцать лет назад, но я не забыла. Мне рассказали – нам всем рассказали – о последнем сражении, пруссаки и французы убивали друг друга, словно они не сыновья одной земли, словно у них нет ушей, чтобы слышать небесную музыку, нет глаз, чтобы видеть восход, нет рук, чтобы ласкать груди любимой женщины. Но не он, не мой Альбрехт. Он приковылял домой, прямо к моей двери, через несколько дней после сражения. «Я больше не мог быть вдали от тебя, любимая. Мне почти хотелось, чтобы меня нашла пуля, чтобы штык вывалил мне кишки, певчая моя птичка, чтобы прекратилась боль разлуки с тобой, нарыв разлуки с тобой». Что, не веришь? Не веришь, что я могла вдохновить на такие слова? «Если я жив, – сказал он мне той ночью, – если я не дал взять себя в плен, то только потому, что хранил себя для тебя, знал, что без меня ты умрешь».

Ей хочется заплакать, но я уверен, что она уже много лет не плакала, уверен, что и сейчас не заплачет, уверен, что она справится с этим приступом ярости и горя. Ярость, ярость, она напомнила мне Кристиана: как же брат и сестра все-таки похожи! Она быстро снова вернется к обычной своей жизнерадостности. Но мне нужно быть терпеливым, каким я был с ее братом, дождаться, чтобы гнев прошел.

– Но неправда, что я бы умерла без него, – продолжает она. – Он умер, а я по-прежнему встаю по утрам, ем что попадется, и когда могу, прибираю могилы моих родителей, сестер и соседей. Я ужасающе живая. Когда я навещала его в тюрьме за день до казни, он попросил меня не грустить. «Я все равно умирал, – сказал он, – а мы еще одну ночь провели вместе. И разве не лучше умереть ради любви, чем жить в одиночестве?». Такие красивые слова, он хорошо владел словом, мой Альбрехт, как мужчины в моей семье владели звуками, но все его слова не смогли его спасти, все ноты мира не смогли спасти моего отца, когда настал его час, все слова, которые он говорил и которые я помню, не могут его воскресить. Одного я не могу простить. Братья? Они просто забыли меня, и мою мать, и сестер, и были в своем праве: так и поступают мужчины, покидая дом ради новых горизонтов, заводя новую семью, находя любовь, обретая цели. Разве ты не поступил так же, Вольфганг?

Похоже, она не замечает, что я не ответил.

– Но те другие, те, кто приговорили моего Альбрехта к смертной казни… Я пришла к ним, но не плакала, не то что ты, Вольфганг: ты из тех, кто плачет, я это поняла, как только увидела тебя, скорбящего не у той могилы, ха! Но не я – я не плакала, когда сказала им, что это я виновата, я околдовала его, сказала я. Они смеялись. «Ты? Ты его околдовала? Убирайся, девка, пока мы не приказали дать тебе дюжину ударов розгами по голой заднице».

Похоже, она где-то далеко, замирает, уходит куда-то. Ее бешенство постепенно спадает под влиянием воспоминаний о потерянном возлюбленном.

– Я его видела. Видела, как мой Альбрехт раскачивается в обосранных штанах: его оставили там, чтобы я на него смотрела, чтобы весь город смотрел. Так что вот о чем я молюсь. Не чтобы их повесили. Топор, топор! Чтобы они прожили одно мгновение после удара топора, всего несколько секунд, чтобы почувствовали эту боль, поняли, каково это, когда твое тело отделяется от твоего сердца, как это почувствовала я, как чувствую до сих пор. Чтобы их глаза еще видели мир во всех его красках, как вижу я, хотя моя любовь умерла, чтобы их уши еще слышали толпу на площади, как слышу я, как я, чтобы их кожа еще чувствовала – как моя, как моя – вечную свежесть ветра. Пусть будет так.

Она уже спокойна.

– Да будет так, – говорит она. – Да будет так.

– Да, – откликаюсь я. – Любимые слова твоего отца, кажется. Да будет так.

– Правда? Он их писал – да. Аминь тут, и аминь там, и аминь везде. Но произносить? Никогда. «Да будет так!»? Или, может, все-таки произносил время от времени, а я не… Когда я слышу папин голос, то вспоминаю только, как он называет меня птичкой. Но нам надо поесть, друг Вольфганг!

Она снова превратилась в ту женщину, которая очаровала меня своим жизнелюбием, была готова съесть целого быка, а потом еще и кабана, и выпить десять бочонков вина – столько бутылок, сколько якобы разграбили в Париже. До чего она была заразительно энергичной, эта женщина, против которой было абсолютно все!

Мы сделали заказ, такой же обильный, как и нескончаемая веселость Сусанны, подвигнувшая меня на то, чтобы наполовину прокричать, наполовину пропеть герру Мартиусу арию из моего «Дона Жуана», славя женщин и вино: «Vivan le femmine, viva il buon vino, sostegno e gloria de l’umanità! sostegno e gloria de l’umanitá!». И только после этого, после тоста в честь женщин и великолепия вина, я вернулся к тому вопросу, который попытался задать перед тем, как известия из Парижа вернули ее к воспоминаниям о тяжелых временах.

– «Птичка» – это такое милое прозвище для дочки! Если бы наша Терезия Мария Анна прожила больше шести месяцев, я так называл бы ее, но в прошлом году… не важно, не важно. Моя жена снова ждет ребенка, и если это окажется дочь, таким и станет ее прозвище. Наш единственный сын, мой милый Карл Томас, – его так называть нельзя, он полностью лишен музыкальных талантов!

–