Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

Он торжественно и нехарактерно скованно поклонился и ушел.

Мы оба молчали, я и Кристель, довольно долго.

– Итак, молодой человек, – сказал наконец Иоганн Кристиан Бах, – что ты думаешь?

Он по-прежнему оставался у фортепьяно.

Я указал на инструмент:

– Думаю, что ответ всегда в музыке. Думаю, нам надо искать в музыке ответы, когда мы сильней всего растеряны, понесли самую тяжелую утрату. Я вижу, вы взяли с собой свою скрипку. Давайте сыграем мое самое последнее камерное произведение, сонату. Вы за клавиатурой, я со скрипкой. Посмотрим, что она нам скажет.

Она сказала нам, что в жизни нет ничего постоянного, кроме боли и красоты. Она сказала нам, что мы всегда, до последнего вздоха, остаемся хозяевами своей судьбы. Она сказала нам, что единственный подлинный грех – это привнесение даже самой маленькой капли горя в мир, который и так переполнен потерями. Не больше горя, чем это абсолютно необходимо, – вот что нам сказало «Аллегро» и последовавший за ним «Менуэт». Музыка сказала нам, что печаль не должна быть вечной. Она сказала, чтобы мы верили в то, что печаль не должна быть вечной.

Когда мы закончили, когда мы вдвоем прошли через волнение, и тихую бурю, и краткие мгновения передышки и блаженства – слишком краткие мгновения передышки и блаженства, – я его обнял. И прошептал ему на ухо, так чтобы меня услышали только он и ангелы небесные:

– Пойдите к нему в комнату и скажите ему «да», просто скажите, что Гендель упоминал о том, что слепота вашего отца была преднамеренной, что вы сейчас вспомнили эту деталь. Скажите ему, что старый Джон Тейлор был инструментом вашего отца, а не палачом.

Он прошептал в ответ:

– Он мне не поверит.

– Поверит, потому что это ему необходимо. Сделайте это, Кристель. Сделайте, чтобы подарить ему спокойствие и успокоиться самому.

– Даже если это неправда?

На мгновение меня переполнила любовь к нему, к Джеку Тейлору, ко всем матерям мира, ко всем возлюбленным, которые прощаются в надежде когда-то сказать «здравствуй».

Я мягко отстранился от него.

– Я не знаю, где здесь правда, Кристель. Но знаю одно: нам надо помогать мертвым спать.

– И живым, – отозвался он.

И вышел из гостиной, чтобы исполнить мою просьбу.

Оставшись один в этой комнате, которую мы заколдовали волшебством, родившимся из моей боли, я вдруг понял, что это я стал ментором, а Кристель – моим подопечным, осознал, что, возможно, Джек Тейлор все-таки пришел ко мне за помощью во второй раз для того, чтобы Бог смог показать мне, кто я на самом деле, заставить меня повзрослеть.

Что еще сказать?

Бах вернулся и дал мне знать, что Джек Тейлор заплакал от радости, обнял его и поклялся никогда никому не выдавать их тайну, даже собственному сыну. Он уедет в Лондон на следующий день с переполненным сердцем и ясным разумом. Он передал мне свои самые теплые приветы и предложил считать его дом своим, если я снова выберусь в Лондон.

Что до Иоганна Кристиана Баха, то мы с ним еще несколько раз увиделись до того, как я через несколько недель уехал в Зальцбург – пятого сентября 1778 года, как раз в его день рождения. Он был занят своей оперой, а я пытался наскрести денег на поездку домой к горюющему отцу, возмущенной сестре и жадному епископу. Я предвидел скорую необходимость сделать выбор между двумя женщинами, в которых влюбился, гадал, существует ли на самом деле одна женская душа и тело, которые вместили бы их обеих и ждали бы меня где-то на этой огромной земле. И я прощался с городом, где моя мать похоронена вместе с моими надеждами на славу и богатство.

Я вспоминаю Кристиана сейчас, когда я видел его этими своими глазами, которые не подвели меня так, как Баха и Генделя, – вспоминаю, как он стоял и улыбался мне, как отец смотрит на сына, которым гордится, который его счастливо превзошел. Я вспоминаю его сейчас, такого живого и радостного, – последнего друга, которого я навестил в Париже перед отъездом.

Он умер спустя четыре года.

Еще через три года Джек Тейлор присоединился к нему в смерти.

Ни с одним из них мои пути больше не пересеклись.

Сейчас я вижу их только во сне.

Эпилог

Лейпциг, 17 мая 1789 года

Реквием и фуга

Я снова в Лейпциге, снова стою – в последний раз – на кладбище, где похоронен Иоганн Себастьян Бах.

Здесь нет никого, кроме меня и массивной оборванки неопределенного возраста, чье лицо я не могу разглядеть, потому что она склонилась над какой-то могилой поблизости, выкапывая упрямый сорняк, а потом осыпая взрытую землю крошечными цветочными лепестками.

Она хотя бы делает нечто полезное. В отличие от меня. Этот второй приезд в Лейпциг был бессмысленным. Я приехал всего на день, намереваясь вернуться в Берлин, чтобы играть королеве, что мне нужно будет делать уже завтра. Нужно, если я хочу получить место при дворе. Я приехал в этот город на день и задержался еще на восемь, дожидаясь, дожидаясь, дожидаясь… чего? В мой первый приезд три недели назад я уже поговорил со всеми, кто мог бы хоть что-то знать о загадке слепоты старшего Баха – вопросы, которые Джек Тейлор задавал бы в 1778 году, если бы великодушие Кристиана не удержало его от этой поездки. Так что нелепо было тратить лишние часы, уточняя, перекапывая, вороша подсказки, которые были отброшены во время моего первого визита в апреле, – все они вели в тупик.

И все-таки я сюда приехал, еще сильнее отсрочив свое возвращение в Вену, где Констанция ждет меня с нетерпением и некоторым раздражением, потому что четыре моих письма затерялись. Видимо, она решила, что я увлекся другой женщиной, сбежал из дома, чтобы утопить отчаяние в пухленьких ручках какой-нибудь певицы. А ведь я хочу вернуться к своей любимой, своей дорогой жене, что я и написал ее телу и душе этим утром: «Мой плутишка не может жить без тебя, без приюта в твоем гнездышке, без твоей милой попки, которую я хорошенько отшлепаю в наказание за то, что ты во мне усомнилась: можешь на это рассчитывать». А потом, чтобы ее развеселить, я рассказал ей, как разговариваю с ее портретом два раза в день: один раз, когда встаю, а второй – перед тем