Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

где родился Эразм: столько шпилей и храмов, такой чудесный променад вдоль Оверэйсел… Он напомнил мне уже такой далекий Лейпциг. Я приехал туда пятого сентября, в день моего пятнадцатилетия, и счел это предзнаменованием того, что моя миссия вскоре завершится.

Кристиан протяжно выдохнул, настолько сильно и долго, что мне показалось, у него в легких вообще ничего не должно было остаться.

– Мне надо размять ноги, – заявил он. – Давайте вернемся к нам в отель и завершим эту историю и это дело в той гостиной, которую нам вчера отвели, господин Моцарт. Это место будет более подходящим, чем трактир, как бы прекрасно нас тут ни обслуживали. У меня есть ликер и сигары, которые позволят нам приятным образом завершить нашу встречу.

Он был прав. Многочисленные голодные клиенты заполняли помещение, самые шумные хвастались, что только что попробовали вино из соседнего погребка, где своего часа ждут две тысячи бутылок. Один был достаточно пьян и дружелюбен, чтобы подойти к нам и пригласить вернуться с ним туда, если мы ему не поверили. Я заглянул шатающемуся мужчине за спину и увидел, что за его столом сидит та грудастая рыжеволосая мадам, которая так щедро обняла Карла Фридриха Абеля у дорогого борделя, куда я отказался заходить. Она многозначительно мне подмигнула: возможно, в скором времени она подойдет и предложит свои услуги. О да, нам стоило отступить в убежище, которое гарантировало бы нам приватность. Джек Тейлор расплатился – и мы вышли в парижскую ночь, попрощались с развязным мсье Ревейоном и пугающими стенами Бастилии и пошли через Фобур Сент-Антуан.

По дороге в «Отель Бретань» никто из нас не произнес ни звука.

Как только мы устроились в гостиной (там по-прежнему стоял рояль и рядом лежали разнообразные другие инструменты – приятное напоминание о том, что я еще не показывал моему ментору свою последнюю работу), Иоганн Кристиан Бах снова вернулся к своему рассказу, словно и не прерывался на долгую прогулку через Париж.

– Несмотря на усталость от месяца непрерывных переездов, я отправился во дворец, куда принцесса Анна решила удалиться по окончании своего регентства. Дверь открыл какой-то лакей и, презрительно меня осмотрев, потребовал, чтобы я шел к черному ходу. Я объяснил, что я не слуга, а музыкант и проделал немалый путь, чтобы вручить письмо мастеру Генделю. Как и предвидел мой отец, лакей предложил мне отдать письмо, которое он сам передаст в руки гостю ее королевского высочества. Я отказался. Мне были даны четкие указания. Мы зашли в тупик, но тут до нас донесся женский голос с вопросом о визитере. Не побоявшись гнева лакея, я назвал невидимой собеседнице свое имя и добавил к этому имя моего почившего отца и полученное мной распоряжение. «О, Бах!» – женский голос дрогнул и приказал слуге посторониться.

Это оказалась сама принцесса. Она сказала, что слышала о моем отце от Генделя. Сам Гендель был нездоров и лежал, хотя уже в значительной мере поправился после своего весьма серьезного происшествия. Однако она с радостью послушает что-нибудь в моем исполнении, и, если оно ей понравится, она пригласит меня подкрепиться и переночевать. И тогда завтра я смогу поговорить с ее другом Генделем, если он того пожелает.

Я не стал говорить ей, что, если Гендель не пожелает или, еще страшнее, вообще откажется со мной встретиться, мне придется поселиться перед ее дворцом, пока он не будет готов, – что я проделал такой путь не для того, чтобы сдаться. Такая моя решимость оказалась излишней. Я сыграл несколько самых последних, наиболее сложных вещей из «Искусства фуги» моего отца, подбираясь к мягким тактам Четырнадцатого Контрапункта: помнишь его, господин Моцарт? Ты его сыграл для нашей веселой компании после ужина на Дин-Стрит. Он работал над ним, оттачивал, оттачивал, стремясь к идеалу в момент своей смерти. И вот я приближался к концу, паря на его гармонии, со струящимися по лицу слезами и вспоминал отца, которого больше не увижу, его глаза, которые больше не откроются, и те его слова: «Да будет так!», когда он в последний раз посмотрел на небо Лейпцига, – я унесся вдаль, забыл про Девентер, про принцессу, про дворец и дорогу, которая привела меня сюда, а потом внезапно воскрес в собственном теле и пальцах из-за ощущения, что меня слушает не только хозяйка дома. Я нырнул в темный полифонический диссонанс множественных тем, которые переплел мой отец и, достигнув последнего тактильного момента его стремления к вечности, остановился. Моя рука замерла в воздухе: я остановился потому, что больше нот не осталось, остановился, потому что мой отец был мертв и я ничего не мог с этим поделать, остановился, потому что знал: когда я повернусь, там окажется Георг Фредерик Гендель.

Он стоял у двери. И, хотя он сиял из-за только что услышанного, на его лице отразились ужас и печаль, которых я не ожидал увидеть.

Он воскликнул: «Так он умер! Твой отец умер! Он точно мертв, раз отправил сюда одного из своих сыновей – такого юного паренька, такого чудесного крепкого паренька. И такого талантливого. Браво, мальчик мой, браво! Я спал наверху, и во сне мне привиделось, что я умер и попал на небо, а когда проснулся, все еще пребывал на небе, потому что музыка не кончалась. Но почему ты остановился?»

Я встал и поклонился. «Потому что его с нами больше нет, как вы и догадались, сударь. Это – его последняя фуга, и он ее не закончил. Но он действительно отправил меня с посланием к вам, предназначенным только для вас, если вы и правда, как я надеюсь, великий Гендель».

Он подошел со мной поздороваться. Он был толстый, с багровыми щеками, с большим блестящим крутым лбом и чувственными губами – возможно, слишком тонкими для такого широкого лица, но при этом нежно-розовыми. На нем не видно было следов недавного несчастного случая и болезни, но, когда он сжал мои пальцы, я почувствовал, что рука у него слабая и потная, и ему пришлось тут же сесть рядом с принцессой Анной. «Так значит мы с ним снова разминулись. Мне придется дождаться того времени, когда мы вдвоем будем играть перед нашим Господом. Что, возможно, случится скоро – скорее, чем я ожидал, ибо я нездоров, я уже не был здоров, когда та чертова карета перевернулась, и теперь мне гораздо хуже. Мои глаза, мои глаза!»

Наша хозяйка встала. Она прикажет приготовить мне постель и укрепляющий ужин, чтобы я мог пополнить свои