Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

эта тирада была произнесена, утверждаю я, очень тихо, без намека на раздражение, почти бесстрастно, как будто Кристиану казалось, что он вынужден это говорить потому, что кто-то – его отец, его мать, отсутствующие сестры и братья – рассчитывают на подобную защиту. Не этим ли объяснялась монотонность его речи? Тем, что он просто играл положенную роль почтительного сына, и потому сдержался, не возмутился оправданно, как сделал бы это, если бы его что-то не тревожило, что-то явно не гасило его негодование.

И если это видел я, то видел и Джек Тейлор. Он не стал отвечать на эти обвинения, не настаивал на порядочности своего отца, которую подвергли сомнению, не вызвал Лондонского Баха на дуэль, не сделал никакой глупости. Он только сказал – после паузы, столь долгой, что в тишине вечера даже стало казаться, будто слова Кристиана о бесчестности не были произнесены, – Джек Тейлор просто спросил:

– Значит, письма нет?

– Какого письма?

– Письма Генделю.

Во взгляде моего ментора появилась тревога – даже паника.

– Послушайте: я понимаю, что вам хочется почтить память вашего отца, я понимаю, что сказанное вам шевалье на смертном одре для вас свято. Я это уважаю, искренне. Сын, который защищает отца, что бы этот отец ни сделал: я снимаю шляпу перед такой преданностью. Но и вы должны понять, что я должен твердо стоять на стороне моего отца, защищать его от навета.

Ослабление нападок Иоганна Кристиана на шевалье придало Джеку Тейлору сил.

– Значит, письма не было?

Мой ментор встал.

– Думаю, сударь, что мы подошли к концу этого разговора. Я исполнил свои обязательства перед господином Моцартом, и больше говорить не о чем.

Джек Тейлор не пошевелился.

– Просто поклянитесь мне, что письма Генделю не было, – поклянитесь бессмертной душой вашего отца, да почиет он в мире, – поклянитесь, что не отвозили этого письма, и я уйду от этого стола и больше никогда вас не потревожу. Почему вам так трудно просто ответить на мой вопрос? Еще раз: письмо Генделю было?

И теперь настал черед Иоганна Кристиана Баха облегчить душу – его черед мысленно вернуться в 1750 год, когда его отец умер, а его собственная жизнь навсегда изменилась.

Мой милый ментор, сотрясаясь от переполнявших его чувств, снова сел на свое место и, впервые за этот день, уже двигающийся к вечеру, посмотрел Джеку Тейлору прямо в глаза.

– Да, – сказал сын Иоганна Себастьяна Баха, – да, я доставил то письмо Генделю.

Мы ждали продолжения, я и Джек Тейлор, – но секунды бежали, и когда прошло достаточно времени, а мой ментор продолжал упорно молчать, я во второй раз за этот день вмешался в разговор.

– Тогда вы должны сказать нам, – обратился я к человеку, который столь многому меня научил, который выручил меня в тот засыпанный снегом день, кто так щедро ввел меня в свою жизнь, кто был готов простить меня за то, что я его превзошел, – милый Кристель, вы должны рассказать Джеку Тейлору все, что знаете, чтобы истина наконец воссияла.

– Истина? Истина? Чтобы она наконец воссияла. Ха! Ты совершенно не повзрослел, Вольфганг, ты все-таки еще ребенок. Ты действительно веришь, что истина сияет, что она когда-нибудь воссияет, словно в сказке, что мы сможем узнать, что происходило в прошлом, в сердцах людей?

Он насчет меня ошибался. Я был достаточно взрослым, чтобы не реагировать на его инсинуации. Я ни слова не произнес в свою защиту. Конечно, я и не смог бы этого сделать: Кристиан полетел вперед лавиной слов, забыв о присутствующих, обращаясь то ли к себе самому, то ли к своему отцу – а, может, к давно ушедшему шевалье, – начал изливать историю, которую скрывал почти тридцать лет.

– Я доставил письмо, это верно. Что до его содержания, подтверждает ли оно или опровергает признание шевалье, – о, это совершенно другой вопрос, это решать каждому из нас. Вот что я могу определенно сказать: последние дни слепоты моего отца, недели после второй операции Джона Тейлора, были полны дурными предчувствиями. Хотя он казался более умиротворенным, чем когда бы то ни было, он также был полон печали… а может, печаль была моей и потому окрашивает мои воспоминания. Как бы то ни было, я был полон печали, когда он призвал меня к себе за несколько дней до смерти. Как я вспоминаю, это было сразу же после его разговора с моей сестрой Региной Сусанной. А когда я вошел к нему, то следом появился архидьякон Волле, друг и духовник моего отца, готовый его причастить. Но прежде была моя очередь остаться с ним наедине. Он сжал мою руку обеими своими, и его руки были тверды, а моя дрожала. «Мальчик мой, – сказал он, – я умираю. Нет, ты не можешь этого отрицать, как не могу и я. Ты должен быть сильным, потому что моя смерть станет лишь началом твоих бед и не самой тяжелой их частью. Я тоже пережил смерть отца, и в гораздо более юном возрасте, чем ты, в девять лет я лишился и матери, так что я немного представляю себе, каково это. Мне только жаль, что мой отец не поговорил со мной так, как я сейчас счастлив говорить с тобой. Мне только жаль, что он не попросил меня облегчить и смягчить его последние мгновения. Ты готов выполнить мою просьбу?»

Кристиан вздохнул.

– Я сказал ему – любую, все, что он по только пожелает, что угодно. Он указал на письмо, которое лежало на столике у его кровати. Я знал о его существовании, потому что весь предыдущий день он что-то диктовал своему помощнику, Баммлеру, за закрытыми дверями. Признаюсь: меня терзала зависть. Я не понимал, почему меня не избрали для этого явно важного дела. Разве он не предпочитал меня в роли секретаря, разве я не вел всю остальную его переписку в те дни? Я даже сказал ему об этом, когда он потребовал, чтобы в его спальне присутствовал один только Баммлер. Отец меня прогнал: «О, ты слишком молод, чтобы обременять тебя последними мрачными мыслями старика. Для этого еще будет время, когда твоя душа будет готова понимать мою душу. А тем временем мне понадобятся твои услуги для гораздо более необычного и почетного дела, чем запись последних посланий». И на следующий день он выполнил свое обещание, попросив взять письмо, лежащее на его