Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

был слеп, когда мой телесный взор не различал цвета и контуры мира, делая Его присутствие в форме звуков и любви тем драгоценнее и ощутимее. Поток света, который вы вернули в мое существование, оказался проклятием, шевалье Тейлор, он отделил меня от внутреннего света, лишил той единственной вещи, которую я жаждал перед гибелью, – того взгляда на Бога, который подтвердил бы Его благорасположение. Я понял, что Богу нужна была моя слепота: я должен был пожертвовать моими человеческими глазами, войти в затмение ночи, в ничто, которое таится и удерживается на темной стороне Луны и другой стороне звезд, чтобы Он смог ко мне приблизиться».

Тут я ахнул, но ни Кристиан, и Джек меня, похоже, не услышали: настолько они были поглощены, один – рассказом, другой – слушанием.

По словам шевалье, Иоганн Себастьян Бах сказал: «Эта мысль была настолько высокомерной, настолько богохульной, что я от нее отмахнулся, не захотел на ней останавливаться. Кто я такой, чтобы вот так толковать действия и намерения Бога? Какой грешник решился выколоть себе глаза, окна души, которые ему подарил Бог? Как я посмел думать, что меня избрали тем, кто сможет встретиться с Ним, как это сделал наш Спаситель, оставаясь во плоти? Неужели я решил, что моя музыка сделала меня воплощением Бога, Incarnatus Est, как я мог допустить такую ересь? Это же сатана ведет меня по кривому пути, оскверненному туманом и смятением! Или, может, это просто старческий бред, галлюцинация из тех, какие приходят людям, чтобы вознаградить их и облегчить им путь через Долину Смерти?»

Тут Джек Тейлор посмотрел на Лондонского Баха, а потом на меня, словно ища одобрения или, возможно, прощения за подобные мысли, за то, что их передает. Я вспомнил собственную слепоту, те десять дней муки – и с ужасом понял, что могу опознать и присвоить это безумие, могу отождествить себя с человеком, действительно пожелавшим погрузиться во тьму. И меня бросило в дрожь при этой мысли, потому что именно к этому история Джека Тейлора, признание шевалье, – к этой пропасти слова Иоганна Себастьяна Баха неумолимо вели.

«Мне нужно, – продолжил старший Бах, – чтобы ваша вторая операция, шевалье, оказалась неудачной. Мне нужно, чтобы когда повязку снимут, я больше не видел бы. Мне нужно, чтобы эта кромешная ночь, которую вы для меня призовете, была прервана лишь единожды на несколько часов. Вот что мне необходимо: быть слепым, быть полностью слепым, не считая одного краткого облегчения перед тем, как занавес упадет окончательно. Чтобы в это мгновение я смог снова проникнуть в ту туманность, что скрывает лик Божий».

По словам сына шевалье, тот пришел в ужас от такого требования и вскричал: «Даже если это может приблизить вашу смерть?»

«Особенно если это принесет мне смерть, дорогой шевалье. Такова цена, которую Бог требует уплатить за то, что я окажусь в Его присутствии. Можете ли вы, имея все звания от всех университетов, чьи заслуги признаны всеми монархами от Москвы до Лиссабона, – можете ли вы это гарантировать? Не умениями какого-то простого мясника, какого-то знахаря-однодневки, какого-то фальшивого хирурга, способного лишить нас зрения одним роковым движением ланцета, – а умениями истинного врача, музыканта исцеления, который владеет тайнами глаза так же, как я владею тайнами песни и звука, и сможет уничтожить зрение, а потом вернуть и снова уничтожить, словно волшебник, словно сам Бог. Именно этот краткий период мне нужен, те считанные часы, когда мир вернется ко мне во всем его многообразии, чтобы я смог оценить, насколько жалко видимое моими глазами по сравнению с тем, что я вижу внутренним взором – Лик и Единство Бога, открытые мне во тьме. Сможете вы этого добиться?»

Джек посмотрел на Кристиана, протянул к нему руку, не коснулся даже его рукава – но казалось, что шевалье прямо говорит как с отцом в Лейпциге, так и с сыном в Париже.

Джек Тейлор сказал:

– «Меня будут поносить», – вот что мой отец ответил. Он знал, знал! Что про него станут говорить, будто он ослепил великого Себастьяна, что его назовут убийцей, будут преследовать оскорблениями и упреками. Он просил вашего отца сжалиться. О, он не взялся за это дело добровольно!

Я слышал его, слышал шевалье на краю острова Святого Людовика, словно он сейчас был жив.

«Зачем мне делать нечто настолько противоречащее моему призванию? – вскричал Джон Тейлор, глазной хирург и окулист Его Величества Георга Второго. – Так предать клятву Гиппократа! Зачем мне заниматься столь черной практикой, поклявшись причинять как можно меньше вреда? Зачем?»

«Потому что это будет ваша величайшая операция, величайшее достижение – даже если это останется в тайне между мной и вами, мной и Богом, вами и Богом, потому что только мы трое будем знать, только мы – и больше никто и никогда не узнает».

«Этого недостаточно!»

И тут голос у Джека Тейлора стал громким и прерывистым: он изображал своего умершего отца, передавал то, что его умерший отец говорил умершему отцу Иоганна Кристиана Баха – и что никто на этой Земле не мог бы подтвердить или опровергнуть, потому что насыщенное течение времени повернуть вспять нельзя.

«Недостаточно! – упирался шевалье. – Пусть вы и готовы сделать это тайной, но у меня впереди еще много десятилетий жизни, и это для меня слишком тяжкая ноша. Поношения будут преследовать меня даже за могильной чертой и отравят то наследие, которое я оставлю сыну – моему единственному сыну».

«Об этом нельзя рассказывать, – ответил старший Бах неумолимо, – о том, что я делаю, что планирую, – об этом моем намерении предстать пред Троном Божьим в моей собственной смертной, тающей плоти. Моя жена не должна об этом знать. Анну Магдалину убьет мысль о том, что я лишил ее многих лет моей поддержки и любви, оставил ее в горести и нищете, что это мое предательство было преднамеренным, что эта моя попытка увидеть Бога мне важнее, чем ее благополучие и будущее моих сыновей, важнее даже заботы о моей бедной дочери Регине Сусанне и других девочках, – что я готов разрушить их жизнь ради того, чтобы получить от слепоты последний великолепный урок. Нет, моим близким будет невыносимо это знать».

«Им невыносимо будет знать, но для вас приемлемо это сделать, допустить, чтобы они так страдали?»

«Так надо. Я должен это сделать, а они не должны знать».

Джек Тейлор содрогнулся. Он не смотрел на Иоганна Кристиана Баха, прекрасно осознавая, какое страдание