Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

что ты пишешь, – и что эта самая мысль… Так ты сочиняешь, и это… Утешает. Утешает, но при этом тревожит. – Он секунду помолчал. – Я бы все мои оперы отдал за возможность побывать у тебя в голове, просто на коротенькое интермеццо – просто посмотреть, удовлетворить свое любопытство. А потом уйти, конечно. Но я подозреваю, что если уж проникнешь в чей-то разум, то обратно пути не будет, ты навсегда будешь там заточен. Так что в целом я лучше останусь в своей скромной персоне, не стану пускаться на столь рискованное приключение. Достаточно слушать твою музыку, которой ты так щедро со мной поделился. Однако из-за тебя у меня остается проблема.

Я ничего не ответил в уверенность, что сейчас он скажет нечто такое, что позволит мне поспособствовать просьбе Джека Тейлора.

– Проблема в том, что мне в ответ нечем тебя одарить, – продолжил Бах. – Ни одно из моих последних сочинений, безусловно прекрасных, не сравнится с твоими в смелости и полете музыкального воображения.

Он сказал нужные слова, сказал, сказал – создал для меня шанс, о котором я молился. Я ухватился за него. Нет, не ухватился. Скорее просунул ногу в дверь, не позволяя ее закрыть.

– Есть и другие способы отплатить за подарок, маэстро. Вы можете сделать для меня нечто, не связанное с музыкой.

– Говори, друг мой. Все что угодно. Достаточно только сказать.

Я сказал. Я произнес слово «Джек», а потом – слово «Тейлор». И поспешил рассказать моему другу, что его бывший противник помогал мне и спасал меня во время сурового испытания, посланного судьбой: я не справился бы с отчаянием, схватившим меня за горло. Сын шевалье помог мне сохранить рассудок, дал силы закончить ту вещь, которую Кристель только что так горячо хвалил, – этим чудом мы обязаны компании этого отвратительного человека.

– Он не просит многого, – закончил я, – всего нескольких минут вашего времени.

Бах предсказуемо нахмурился. Ему это не понравилось. Не только то, что я без всяких предупреждений напомнил ему о Джеке Тейлоре. Не только то, что этот самый Тейлор поджидал его в Париже почти два месяца. Не только то, что этот окулист сделал своей жертвой внушаемого, убитого горем молодого человека, который потерял мать и чья слава померкла. Хуже всего было то, что его ученик, его протеже, его маленький Вольфганг вырос и превратился в коварного взрослого, умаслил своего ментора арией и сонатой, устроил ему музыкальную ловушку, использовал музыку для столь низкой и непристойной цели, так применил дарованный Богом инструмент – словно спел песнь бесконечной любви и красоты шлюхе, чтобы она снизила цену на свои услуги.

Иоганн Кристиан Бах почувствовал, что его использовали, употребили и им злоупотребили – и это было гораздо мучительнее и постыднее, чем перспектива разговора с любым глазным хирургом, пусть даже имевшим отца-убийцу. Взгляд Баха выразил все это. «Как ты мог такое со мной сделать? Как ты мог такое сделать с самим собой?»

– Мной движет любовь! – воскликнул я, придя в отчаяние от того, что он настолько неправильно меня понял – и тем сильнее было мое отчаяние, что это суровое мнение было к тому же заслуженным. – Встреча, которую я хочу устроить, будет нужна не только ему, моему новому другу, который был мне так предан. Она нужна, я уверен, мастер, друг, Кристель, и вам! Он говорит: вы знаете что-то, чего никому не открывали. Он говорит, что это гложет вас, таится в вас, словно змей в саду, уже почти тридцать лет. Он говорит – это ваша последняя возможность признать правду. И я верю ему – вернее, верю в его искренность: я считаю, что он искренне верит в то, что это так.

– Что за последняя возможность? Что за змей?

В голосе и лице Баха было больше тревоги, чем гнева.

Я не отступал.

– Он не хочет мне говорить, скажет только вам – скажет вам, если я буду присутствовать как гарант, что проблем не возникнет. Он сделал всего один намек. Он сказал: «Передайте почтенному Иоганну Кристиану Баху, что я знаю про письмо».

– Письмо? Какое письмо?

– Письмо Генделю, говорит он. Он говорит, что его отец, шевалье, перед смертью рассказал ему о некоем письме. Джек Тейлор не стал больше ничего говорить, поручил мне открыть этот секрет вам. Он добавил, что ему не нужно, чтобы кто бы то ни было еще узнал об этом письме, или его содержании, или о том, что происходило в тот вечер, когда шевалье разговаривал наедине с вашим отцом в Лейпциге, – в тот вечер, о котором вы сами рассказали мне в Лондоне.

– И какое тебе до этого дело? С чего ты решил нахально влезать в дела, которые тебя не касаются, в то, что произошло за шесть лет до твоего рождения?

Я мог бы ответить, что мне важно все, что касается моего ментора, что было бы бесчестно бросать такого друга, как Джек Тейлор, в момент нужды. Я мог бы ответить, что достаточно взрослый, чтобы самому решать, что мне интересно. Но это была бы не вся правда.

– По правде говоря, – признался я, – меня это зацепило. По-моему, что-то произошло с вашим отцом и, возможно, с Генделем перед их смертью. Что-то особенное.

– Что с ними произошло? То, что происходит с каждым человеком, что скоро произойдет со мной, а когда-нибудь, позднее, с тобой. Что особенного в этом деле, чтобы ты рискнул всем, нашей дружбой и моим уважением к тебе ради того, чтобы спровоцировать меня, вынудить меня на встречу, которой я так усердно избегал столько лет?

Я объяснил ему.

«Слепота», – сказал я.

Ребенком в Лондоне я еще не испытывал – не мог в своей невинности даже вообразить, что означает слепота. Однако через два года в Ольмюце, когда мне было одиннадцать, в меня пролез паразит оспы, и десять дней я был скорее мертв, чем жив. На десять дней я лишился зрения. То были самые ужасные дни моей жизни – до недавней смерти матери. Ужасно было не то, что я не мог видеть, а то, что эта тьма каким-то извращенным образом стала облегчением. Именно это я и сказал Иоганну Кристиану Баху: я продолжал сочинять мысленно, даже диктовал в бреду ноты моему отцу, не отходившему от моей постели. И то, что я тогда сочинил, оказалось лучше всего, что получалось