Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

Насколько я был болен душой и телом?

Настолько, что впервые в жизни музыка была мне закрыта.

А вместо нее пришли укоры, от которых у меня не было защиты, которые ворвались в пустоту, оставленную окончательной тишиной, отрицавшей саму возможность красоты, отрицавшей обещание исцеляющей музыки, которой я населял землю и воздух.

Сделал ли я достаточно, пытаясь ее спасти? Если бы она осталась в Зальцбурге, она и сейчас была бы жива? Если бы я остался – если бы я, Воферль, Вольфгангерль, Вольфганг, я, я, я – она и сейчас была бы жива?

Это были не те вопросы, которые мне хотелось себе задавать, но именно ими мой отец будет меня преследовать в первом укоризненном письме, когда наконец узнает о кончине жены, а потом – во втором и в третьем и потом продолжит спрашивать, когда мы встретимся в Зальцбурге – то есть если я туда вернусь, как и должен, как надо, чтобы утешать его и мою сестру. Но что мне говорить, что? «Именно ты, папа, потребовал, чтобы она сопровождала меня сначала в Мангейм, а потом в Париж, именно ты не позволил ей вернуться домой, когда ей нездоровилось, именно ты не доверил мне быть одному, ты боялся женщин, с которыми я мог бы встретиться и которые меня обольстили бы, других семейств, с которыми я мог подружиться?» Как мне донимать его так, как он станет донимать меня? Нет—нет, я должен вернуться, мне надо вернуть разнообразные долги, не только денежные. Немыслимо оставаться в ужасном Париже – но в то же время мне не хотелось снова попасть в удушающий, провинциальный Зальцбург, исполнять капризы князя-епископа, поджимающего и без того узкие губы. И зачем оставаться здесь, или возвращаться, или отправляться куда-то, если я… если я больше не могу сочинять, если непрестанный и казавшийся бесконечным водопад музыки исчез, прекратился, иссяк?

Мне никогда не приходилось спрашивать себя, как многие спрашивают в детстве, и когда вырастают, и позже, старея: «Зачем я здесь? Почему именно я из всего множества людей оказался на этой земле, с какой целью?»

Ответ для меня был ясен еще до того, как я смог его четко оформить, настолько очевиден, что его не нужно было произносить.

Я был здесь для того, чтобы наполнить мир собой и радостью нежнейших, глубочайших звуков, какие только можно себе представить.

Я был здесь для того, чтобы доказать доброту Бога, просто садясь за инструмент и позволяя воздуху приветствовать, позволяя Вселенной вдыхать меня в мир, пока мое воображение переливается, словно родник, словно прилив, словно озеро, и море, и океан.

Такую музыку нельзя творить, поворачиваясь спиной к смерти.

Я видел вблизи зев умирания – возможно, в самый день своего рождения, возможно, как только покинул маман и закричал в мирскую пустыню, я увидел приближение смерти с первым моим вздохом. И, может, тот мой крик не был вдохновлен свыше, не зародился в красоте, но он стал первой попыткой отрицать пустоту, способом отсрочить ее воцарение и принизить ее гордыню. И с тех самых пор каждый раз, когда прислужники смерти – болезнь, лихорадка, диарея и бред – заползали в мою жизнь, угрожая мне и моим любимым родственникам, я отвечал музыкой и еще раз музыкой.

Этот исходный источник любви был настолько непроизвольным и непринужденным, что я принимал его как нечто само собой разумеющееся, не догадывался, что он может однажды загнить, не подозревал, что за этой музыкой и под ней, глубоко в тихом, темном центре моего существа, таится это нашествие вопросов – почему, почему, почему, – от которого со смертью маман я больше не был защищен.

Без музыки я превратился в обычного человека.

Просто в того, кто, как и любой из нас на земле, должен потерять мать, а когда-нибудь – и отца, осиротеть, как любой человек. Все мы, сироты, бродим по суше и по волнам и когда-нибудь умрем, как все остальные, незащищенные, нагие, как в тот день, когда мы появились, – и никто не обещает, что будет здесь всегда, всегда будет рядом со мной.

Больной душой и телом, да, покинутый моим ангелом-хранителем – музыкой.

Антон Рааф, эта добрая душа, пытался меня подбодрить, пел мне мои песни, сажал за инструмент у себя на квартире, побуждал сочинять.

Но когда он уехал в Рим десятого июля – через неделю после того, как маман меня покинула, – именно тогда Джек Тейлор осторожно вновь пробрался в мою жизнь.

Его упорные визиты стали мне особенно дороги. Как человек, переживший подобные потери, он знал, когда надо предоставить мне возможность горевать в одиночестве, чтобы без помех восстанавливать лицо, жесты и голос ушедшего, и знал, когда я нуждаюсь в обществе, чтобы одиночество меня не поглотило. Тем более когда мое настроение снова омрачилось полученным мной в начале августа известием об еще одной смерти. Моего ровесника. Моего полного ровесника. Двадцать два коротких года. Дорогого мне, как моя душа и мое отражение, потому что исключительного, потому что больше никого настолько талантливого не существовало, – еще одного вундеркинда, с которым я познакомился в детстве. Настолько мне близкого, что его называли Лондонским Моцартом. Томас Линли, мой милый Томассино, утонул в озере близ замка Гримсторп в Англии. Мы горько плакали, расставаясь во Флоренции восемь лет назад. Всего одну итальянскую неделю мы провели вместе на этой земле, исполняя дуэты, играя, распевая арии с нашим поразительным Манцуоли, который давал мне бесплатные уроки, как и в Лондоне, и учил Томассино из любви ко мне. Мы поклялись, я и Линли, что вскоре снова будем вместе. И, возможно, мы будем вместе, если смерть придет за мной, как пришла за ним, – и чем скорее, тем лучше.

И кому поведать о том, что со мной происходит? Кроме Джека Тейлора – некому, рядом со мной больше не оказалось никого, кто не был бы связан с моим отцом: все остальные были посланниками моего отца. Только Джек Тейлор был моим, был целиком на моей стороне, стал тем более незаменимым после того, как я сбежал из дома на Гро Шене с его ужасными воспоминаниями и снова поселился (а что еще оставалось безденежному, онемевшему композитору?) у барона Гримма с его осуждающими взглядами и словами. Джек Тейлор – достаточно близкий, чтобы давать утешение, достаточно чужой, чтобы не влипнуть в паутину интриг, сплетенную родными и друзьями, – смог меня выходить.

Он начал