Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

Когда она закончила и ушла, вдохновленная похвалами, которыми Кристиан ее осыпал, он позволил улыбке благодарности осветить его лицо.

И сказал всего два великодушных слова в ответ на мою арию, мой вызов, мое дерзание.

– Спасибо тебе, – сказал он.

И все.

И этого было достаточно.

Чего отец может желать своему ребенку, как не того, чтобы он стал лучше, прошел дальше, почтил вечное отцовское влияние тем, что добился большего, чем мечталось отцу?

Но на самом деле это было не все.

Я все еще не встал от инструмента. Набрал в грудь воздух – и…

Первые аккорды «Аллегро маэстозо» сонаты ля минор! Поймет ли он это, эту боль? Поймет ли он эту тяжесть на сердце? Поймет ли он этот диссонанс? Поймет ли? Поймет ли? А если поймет, то как воспримет «Анданте кантабиле кон эспрессионе», «прощай», которое еще не сказало «привет!», «привет», который хочет никогда не прощаться? Поймет ли, поймет ли? А если эта буря поглотит его, потребует слишком многого, разорвет нашу связь, заставив столкнуться с демонами, которым я даю волю, и неукротимую ярость которых он, как и любой смертный, ощущает в себе? Поймет ли он, поймет ли? Что утешение и тени идут рука об руку, что если мы готовы любить, нас ждет горе, та цена, которую мы платим за слишком сильную и глубокую любовь в той яме, которую сами себе вырыли? А потом «Престо» – о да, я отвечаю той его симфонии, которую он создал, чтобы предварить мою собственную симфонию тринадцать лет назад в Карлайл-хаусе: я повторяю три части той моей далекой симфонии – первой, которую я сочинил. Те же названия тех же частей, но насколько другим стал этот Моцарт за пианино в Париже, насколько далеко я ушел… может, слишком далеко. Если не поймет он, то кто тогда поймет, кто поймет, что именно для этого меня привели в этот мир, для чего нас всех привели в этот мир и что я благословлен или проклят этой задачей, и я ее выполню, выполню спешно, выполню медлительно, до горького радостного конца? Поймет ли он, поймет ли он? Поймет ли он, что это – ритм Вселенной, которому моя мать учила меня каждым ударом своего сердца, которое однажды умрет, пока я проплывал свой путь к этому мгновению, этой музыке, этим «Аллегро», и «Анданте», и «Престо», что мы можем защититься от этих страхов – но только временно, на протяжении этой короткой сонаты жизни, и что мы умрем, и с этим мы ничего не можем поделать, поймет ли он, поймет ли он?

А потом инструмент затих и мои руки легли – кто знает, может навсегда? – на мою подругу-клавиатуру, и я закончил, если что-то когда-то может закончиться в этой жизни, не считая самой жизни.

Я не решался посмотреть на своего ментора.

Долгое молчание, а потом его голос.

– Мои соболезнования, – сказал он.

И больше ничего.

Ничего больше, вот только он плакал.

И я плакал вместе с ним.

Он подошел ко мне, обнял меня.

– Было тяжело? – шепнул он мне на ухо.

Это был тот удобный случай, на который я надеялся, – возможность сказать, что – да, очень тяжело, но благодаря неожиданному другу из прошлого, я смог… Но такой расчетливый ход был слишком хитроумно далек от того, что чувствовал я и что чувствовал Бах: мы оба были пропитаны неистовством и покоем моего творения. У меня еще будет шанс заговорить о Джеке Тейлоре и о том, как он помог мне пережить эти полтора месяца после смерти матери.

Я высвободился из объятий моего ментора, встал и отошел к большому окну гостиной.

– Это слово, – сказал я, – я о нем думал.

– Соболезнования.

– Да. Я уверен, что вы понимаете маэстро, что это «со» – совместно болеть, испытывать боль другого, сочувствовать его боли. И я вот о чем задумался: а вся музыка, самая лучшая музыка, такая, какую пишем мы с вами, то, что мы делаем и что делали ваш отец, Гендель, Скарлатти, Вивальди и Рамо, – не есть ли она одно долгое соболезнование нашим ближним, отчаянная попытка сопровождать и смягчать их боль, знание того, что они и мы должны умереть, попытка выразить эту боль и уничтожить ее с помощью общей территории идеала, напоминание о бессмертии, которое можно противопоставить нашей печальной судьбе? Вот о чем я задумываюсь.

Кристиан громко расхохотался. Как же я любил этот его смех – я уже успел забыть, как я его любил и как по нему скучал.

– Нет нужды в столь сложном философствовании. Да капо, да капо, брависсимо. То, что ты сейчас сыграл, – я никогда не слышал ничего подобного. Исключительно, это просто исключительно!

Я уже справился со своими чувствами – и увидел еще одну возможность напомнить, пусть косвенно, о шевалье.

– Даже от вашего отца? – спросил я.

– Может быть, но у него это было не настолько… личное, наверное, это слово я ищу. Слушая его музыку, чувствуешь, что он написал бы ее точно так же, если бы небеса благословили его семерыми детьми, а не двадцатью, если бы из этих двадцати выжил один, а не десять, или если бы он не породил ни одного сына или дочери, как Гендель. Я уверен, что мой отец написал бы свои «Страсти», свою «Пасхальную ораторию», свою «Кофейную кантату», даже если бы не было короля Пруссии, не было правителя в Веймаре, создал бы ту же череду произведений, если бы находился на вершине горы, а не в Лейпциге. Если не считать самого конца. В конце все стало иначе, было… – Его лицо омрачилось, но ненадолго: надвигающейся грозы не случилось. – Не считая периода перед самой смертью. Точно те же «Бранденбургские концерты», если бы он женился дважды (что и сделал) или остался одиноким, как мастер Гендель… или наш друг Абель. Что до меня, то я не сомневался в его любви, но мое существование не имело ни малейшего значения для его творчества и вдохновения. Он все – даже смерть собственного отца – держал на расстоянии. Так чувственно и все же так далеко. А вот ты…

– А что я?

– Ничего. Так, мимоходом подумалось. Что тебя трогает все. Что этот наш разговор однажды найдет странный, возможно, скрытый путь к тому,