Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

что дверь плотно закрыта и заперта, и взял с шевалье клятву хранить тайну. К таким просьбам шевалье привык и выполнял их неоднократно, так что спокойно согласился и на этот раз. «При условии, – добавил он, – что это не затронет моей чести». Старший Бах заверил его в том, что в его предложении нет ничего бесчестного. Напротив: оно проистекает из высокого стремления, пусть на первый взгляд (и тут незрячий композитор улыбнулся иронии такого выражения, использованного слепым в разговоре с глазным хирургом) оно и может показаться немного странным и необычным.

«Я провел всю жизнь, сэр, – проговорил старший Бах, подбирая каждое слово неспешно, словно отдельную ноту органа, взятую кристально чисто, – всю жизнь, говорю я, все осознанные минуты моего существования, служа Богу. Я могу даже позволить себе заявить, что поставил свою бессмертную душу на уверенность в том, что моя музыка – это наилучший способ проставить имя Его. Сочиняя музыку и играя на органе, исполняя свои священные творения – и те, которые не казались священными, но все равно содержали достаточно красоты, чтобы радовать Господа нашего, – я часто ощущал, что предстаю пред Ним. Со всей скромностью говорю, что мое ничтожное творчество было способом подражать Его непрестанному творению и сохранению всего сущего. Со всей скромностью говорю, что я просто шел по Его стопам».

Тут шевалье позволил себе вставить собственный комментарий: «Мы не такие уж разные, мы с вами, музыканты и врачи. Творческий человек пытается придать форму нашему искаженному миру, а врач – прибавить здоровья деформированному и больному телу. Борясь на самом деле не с другими практикующими то же искусство и даже не с собственными недостатками, но с самой смертью. Зная, что проиграем эту партию. Но должен признать, дорогой капельмейстер, что музыка в этой битве за исцеление может пойти дальше медицины. Если я и сделал все возможное, чтобы восстановить ваше ухудшившееся зрение, и готов буду это сделать во второй и в третий раз, то именно ради того, чтобы вы могли продолжить ваш божественный труд. Такова моя задача: не допускать распада, чтобы простые смертные могли через вас прикоснуться к райскому уголку. Я художник тела, который спасает жизни ради того, чтобы художники души, подобные вам, могли в итоге сделать нашу жизнь достойной спасения».

Джек Тейлор помолчал.

– Вот каким человеком был мой отец, на самом деле был.

Опасаясь, что этого Кристиан не стерпит, я поспешно задал собственный вопрос:

– И как Иоганн Себастьян принял такое сравнение?

– «Понимаю, – сказал старший Бах, – но, боюсь, это вы не понимаете. Позвольте мне повторить: я никогда не был так близок к Богу, как в моей музыке. И тем не менее даже в самые возвышенные мгновения чего-то… как это неизбежно для смертных, как мне казалось… чего-то не хватало. Оставался крошечный зазор между мной и Богом. Бог всегда был на один восторг дальше, всегда отступал, когда я приближался к нему в моих фугах, был на один шаг впереди, когда я преследовал Его: так близок, настолько рядом, так доступен, так открыт моим объятиям и в то же время ускользал в вечность, когда я воспарял. Бог скрывался за облаками в тот момент, когда мои звуки и гармонии обволакивали – нет, покоряли небо. Я не мог признаться, что это разочаровывает, зная, что этим расстоянием было расстояние смерти, что мне надо перейти эту реку, чтобы предстать перед Небесным Престолом, что только тогда станет возможным истинное слияние с Богом. Я говорил себе, что надо быть терпеливым и ждать Его за вратами рая, за вратами моей плоти. Тогда я увижу Его во всем Его великолепии. И все же, когда я постарел, когда дни мои стали сочтены, а конец приблизился, я молил Бога об еще одном мгновении отсрочки и уверенности, чтобы Он дал своему слуге один отблеск Его сияния, один брачный миг растворения в Его объятиях. «Моими собственными глазами», вот о чем я молил: пусть это будет явлено моему смертному взору, один, всего один раз перед тем, как смерть уведет меня за порог, где только внутренние очи души будут утолять мою жажду».

Джек Тейлор замолчал почти на минуту.

Мы все смотрели на какую-то баржу, медленно плывущую по Сене в этот теплый, сонный вечер. Мне не верилось, что Иоганн Себастьян Бах действительно произнес те слова, которые ему приписал шевалье – и что его сын мог воспроизвести их с такой красноречивой точностью. Однако в этом эпизоде мне все казалось нереальным – все, все: мои друзья, камни Нотр-Дам, течение реки, птицы, мое собственное существование (просто сон), бесстрастное лицо Кристиана, мои пальцы, барабанящие по сиденью стула, Джек, размешивающий кофе. Он отпил глоток, понял, что не положил в чашку сахара, насыпал полную ложку, потом добавил еще немного, снова его пригубил, удовлетворенно причмокнул.

Я старался сосредоточиться на последних минутах жизни шевалье в этом самом городе, когда он прощался со всем, чему сейчас радовались мои собственные глаза, старался думать о Бахе в его лейпцигском жилище: он вообще не мог пользоваться зрением. Мне было любопытно, думает ли об этих двоих сейчас Джек Тейлор или он просто делает перерыв и наслаждается вкусом и ароматом кофе, которые доказывают, что он, его язык и горло живые, очень живые. Что до Иоганна Кристиана, то бесполезно было пытаться угадать, о чем он может думать. Он сидел с нами, такой же неподвижный, как собор, высящийся на горизонте, – такой же неподвижный и гораздо хуже поддающийся расшифровке.

Из раздумий меня вывел голос Джека Тейлора – голос Иоганна Себастьяна Баха, возрожденный на берегах Сены благодаря непрошенному посредничеству шевалье.

– «Я молил Господа о свидетельстве Его расположения, – якобы сказал отец Кристеля тем вечером двадцать восемь лет назад. – И Господь мне ответил. Он привел ко мне вас, Джон Тейлор, как свое орудие. Он послал вас ко мне, чтобы исполнить предначертанное этому заблудшему члену Его паствы, ищущему безопасное пастбище. Я не знал этого, когда согласился, чтобы вы меня оперировали. Я думал, что это просто способ восстановить мое зрение, чтобы я мог продолжить свое служение, мои музыкальные поиски вечности. Я ошибался. Я понял, насколько ошибался, когда операция оказалась успешной. Сначала, конечно, ликование! Я решил, что мне подарено множество дополнительных дней, месяцев, лет жизни и творчества. Однако вместе с этим новым светом моих очей пришла удаленность. Казалось, Бог затих, исчез. Я ощущал такую близость к Нему, когда