Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

прежде и, может быть, всего, что мне удастся создать потом. Когда я вырвался из тумана этой болезни и вновь обрел зрение, то, как только посмотрел на себя в зеркало и обнаружил, что оспа изуродовала мое лицо, я разорвал все листы с нотными записями тех десяти дней – уничтожил все свидетельства тех невероятных высот, которых я достиг. Вот что я сказал Иоганну Кристиану Баху: что ненавижу шрамы, которые навсегда останутся на моем лице, но и приветствую их, как напоминание о том, что когда-нибудь я, возможно, снова погружусь в кратер слепоты и найду те ноты, которые там меня дождутся – по ту сторону ночи, возможно, лик Божий.

– Лик Божий? Опять лик Божий?

Он начал метаться по комнате, остановился у фортепьяно, взял пять диссонирующих нот.

– Так тут все дело в слепоте, говоришь?

– Мне кажется, Кристель, что мне надо чему-то научиться от твоего отца. Возможно, нам обоим. Мне кажется, что вам следует поговорить с Джеком Тейлором.

Мы встретились, втроем, на следующий день вскоре после полудня, на нейтральной территории. Они оба остановились в «Отель Бретань», но я решил, что пребывание где-нибудь на открытом воздухе обеспечит нам более спокойное плаванье. У меня было одно любимое кафе, и именно туда я старался направить всех, кто был готов меня пригласить и раскошелиться на оплату счета, на острове Сен-Луи, на самом его кончике, обращенном к саду и заднему фасаду Нотр-Дам, омываемом быстрыми водами.

Я зарезервировал столик снаружи и, придя раньше их обоих, расставил три стула идеальным треугольником для (как я полагал) цивилизованного разговора.

Джек Тейлор, как обычно, околачивался поблизости: кто знает, сколько он высматривал меня, чтобы иметь право подойти. Я усадил его по левую руку от себя. Он почти сразу же снова встал, нервный, бледный и чуть ли не больной от беспокойства. Я жестом пригласил его устроиться за столом. Он послушался, но снова вскочил: массивная фигура Иоганна Кристиана неуклюжей походкой двигалась к нам со стороны правого берега.

Я тоже встал, и мы оба, Джек и я, поклонились одновременно, словно певцы или актеры после спектакля, вот только спектакль еще не начинался. Оставалось только надеяться, что по его окончании мы раскланяемся не менее изящно и дружелюбно.

Иоганн Кристиан не стал протягивать руку для пожатия.

Он уселся справа от меня.

Я провел ненужный ритуал знакомства как мог, с фальшивой веселостью промямлив, что они не встречались, но их отцы друг друга знали, и поэтому… Тут я поспешно заткнулся и знаком попросил хозяйку заведения подать нам кофе.

Оба моих друга немного выждали – возможно, каждый хотел предоставить другому право начать, а возможно, оценивая своего оппонента, проверяя, оказался ли он настолько величественным или мелким, как рисовали время и легенды. Обоим не хотелось поверить, что это действительно происходит, оба не готовы были что-то предпринимать прежде, чем это сделает другой, – и, наконец, словно приведенные в движение невидимым часовщиком или спрятавшимся кукловодом, оба одновременно произнесли одно и то же повелительное слово.

– Так, – бросил Иоганн Кристиан Бах, и в этот же момент Джек Тейлор сказал свое собственное «так», после чего оба снова погрузились в упрямое молчание.

Я сделал первый шаг.

– Мистер Джек Тейлор хотел сообщить нечто вам, господин Бах, и надеется, что после этого вам в свою очередь будет что ему открыть. Возможно, начать следует тому, кто добивался этого разговора.

Джек кивнул.

Он объяснил, что его отец, шевалье… Бах хмыкнул при озвучивании этого титула: Джон Тейлор старший приписал себе благородное происхождение и родословную, которые ему не жаловал ни один король, но Джек Тейлор проигнорировал этот звук, сделал его неважным следующими своими словами о том, что его отец умер шесть лет назад в этом самом городе, что перед кончиной он сделал своему сыну признание и что это признание Джек Тейлор сейчас хочет передать слово в слово, насколько это возможно, герру Баху.

– И это признание имеет отношение к смерти моего отца?

Джек Тейлор снова кивнул, радуясь тому, что как раз принесли кофе, заставив нас отвлечься, позволив ему справиться со смятением, которое он не мог не испытывать.

– У меня только одна просьба, мсье Бах. Какими бы тяжелыми вам ни показались мои откровения – или, вернее, откровения моего отца – вы постараетесь не перебивать меня и не уходить отсюда. Каким бы отвратительным шевалье ни был для вас и ваших близких (а сегодняшний день покажет, основана ли эта ненависть на фактах), его предсмертные слова заслуживают уважения. Мы можем хотя бы в этом прийти к джентльменскому соглашению?

Теперь настала очередь кивать Иоганну Кристиану. Хотя в следующие несколько часов я видел, как он начинает ерзать, несколько раз заметил, как он кусает губы, несколько раз наблюдал, как напрягает ноги и сгибает ступни, словно готовясь убегать, он ни разу не вмешался, спрятал все проявления презрения или недоверия, позволив Джеку Тейлору поведать свою удивительную историю.

Начало было таким же, какое мне изложил сам Кристель за тринадцать лет до этого. Приезд шевалье в Лейпциг в марте 1750 года, его лекция в концертном зале, на которой присутствовали все знаменитые и высокопоставленные жители, его первая успешная операция пожилому Баху, рецидив слепоты, более полной, чем раньше, срочный вызов окулиста к больному капельмейстеру на его квартиру в Томасшуле.

– Они заперлись вдвоем, – тут Джек Тейлор перешел к той части рассказа, свидетелем которой Кристиан не был, – на два часа, по словам моего отца. Он сказал, что больше никто не присутствовал и что никто, кроме Генделя, никогда не узнал, что происходило в той комнате, хоть и дал понять, что, возможно, один человек – а именно вы, маэстро Бах, – мог иметь некоторое представление о происходившем.

Джек Тейлор замолчал, словно опасаясь, что Иоганн Кристиан нарушит свой обет молчания при этих словах, будет энергично отрицать такое предположение, намек или даже мысль, встанет с места и прекратит разговор. Казалось, будто Джек Тейлор, добившись столь долго недостижимой цели и приблизившись к краю обрыва, с которого намерен прыгнуть, захотел дать себе еще одну возможность отступить, дать Кристелю шанс не бросаться в пропасть вместе с ним.

Однако Лондонский Бах сдержал свое слово и свой нрав, глядя на нас обоих с каменным лицом, не позволяя себе даже вздохнуть. Он слушал историю последних дней своего отца, словно она его не касалась, словно происходила с кем-то едва знакомым.

Иоганн Себастьян Бах убедился в том,