Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

из себя те первые мелодии, вернувшись к работе над сонатой для фортепиано в ля миноре, даже постепенно становясь тем юным Моцартом, которым был всегда (я даже позволил себе пару выходок, тройку шуток), – даже тогда внутри и вовне оставался вопрос, который не имел ответа, не находил его даже в моей музыке, которая ожила подобно закваске.

Я попросил Деву Марию о помощи – и не получил ее. Я через нее молил Бога даровать мне одну-единственную милость, всего одну, если мое искусство угодно Ему, угодно Его Матери.

Его реакция стала пощечиной – ночным кашлем, массой крови и дерьма, излившихся из моей матери, осквернивших мою мать и осквернивших мир.

Кто он, этот Бог, поступающий столь жестоко и непонятно? Как мне дальше верить в Его снисхождение? Каков Его истинный лик? Как отличить его от дьявола? Как добиться, чтобы Он себя показал, и с этим откровением убедиться, что у моей жизни на этой земле действительно есть смысл?

Когда я как-то вечером в середине августа сумел выпустить эти сомнения на волю и изложить их Джеку Тейлору, пока мы допоздна пили в какой-то таверне на рю Сен-Андре дез Арт, где он любил бывать студентом и которая по-прежнему пользовалась популярностью тридцать лет спустя, когда он выслушивал меня, пока я не выжал себя досуха и замолк, как Бог, который подарил мне мать только для того, чтобы ее забрать, одарил таким талантом, чтобы заставить осознать, как легко всего лишиться, – в этот момент Джек Тейлор поразил меня, улыбнувшись моим горестям. И еще сильнее удивил меня, бесстыдно вернувшись к той одержимости, о которой не упоминал со дня нашей первой встречи после концерта в день Тела Господня, – о причине своего приезда в Париж, причине, по которой он представился мне во время той метели в Лондоне, – о причине, по которой он оказался здесь, чтобы меня утешать.

Джек Тейлор сказал, очень просто и совершенно откровенно:

– Это именно тот вопрос, именно те вопросы, дорогой Вольфганг, которые мой отец и Иоганн Себастьян Бах обсуждали перед тем, как шевалье провел вторую операцию на его глазах: потому что он оперировал отца вашего ментора не один раз, а два – возможно, вы об этом не знали?

Я знал, но предпочел не развеивать его надежды на встречу с Кристелем, пересказав его пугающий ответ о той второй операции. Так что спросил о том, что то и дело мне вспоминалось в течение всех этих лет:

– А Гендель? Как все это связано с Генделем?

– Он тоже включен в эту историю, – ответил Джек Тейлор, – как Иоганну Кристиану Баху прекрасно известно, и что он должен будет признать, когда приедет в Париж – скоро, о, очень скоро!

Неужели он так любовно меня обихаживал, чтобы я его послушался и устроил встречу, которой он так давно добивается? Я бы не стал укорять его за то, что он блюдет собственные интересы, как это склонны делать все мужчины и почти все женщины. И все же я не смог избавиться от уверенности в том, что он искренне обо мне заботится, как человек и как целитель, что я ему на самом деле нравлюсь и он счел себя обязанным – нет, искренне стремился – поддержать меня в то время, когда я был совершенно растерян и в смятении. Да будет он благословен за те часы, что провел рядом со мной. Да будет благословен за то, что был рядом, когда маман больше не могла выполнять свое обещание.

Вот как случилось, что моя судьба переплелась с его судьбой, переплелась с судьбой Лондонского Баха – вот почему я приготовился наконец свести вместе этих двух сыновей: сына шевалье Джона Тейлора, слуги многих королей, и сына Иоганна Себастьяна Баха, слуги Господа.

Через двадцать восемь лет после той бурной и загадочной встречи их отцов, я свел их лицом к лицу, устроил ту встречу, на которой узнал, что же на самом деле произошло с глазами старшего Баха перед его смертью в Лейпциге.

Глава четвертая

Париж, 21–22 августа 1778 года

Менуэт и финал

В знак моего уважения к Иоганну Кристиану Баху я после стольких лет разлуки приготовил для его искушенного слуха два подарка – два подарка, не считая того явного удовольствия, которое ему доставили мои теплые приветствия.

Помимо исходной причины обоих музыкальных подношений, – мне хотелось его порадовать, мне хотелось услышать его мнение, хотелось показать, сколь многому я у него научился и как далеко ушел от его творчества, – теперь возникла еще одна: они стали частью той стратегии, с помощью которой я хотел убедить его согласиться на разговор с Джеком Тейлором.

Мы сидели и болтали, словно концерт в Карлайл-хаусе состоялся вчера: мы устроились в салоне «Отеля Бретань», который был предоставлен герру Баху для работы, – тихом и прохладном после потной августовской жары.

– С вашего разрешения, маэстро, – сказал я, усаживаясь за клавиатуру, которая нетерпеливо ждала прикосновений моих пальцев.

Однако я не тронул клавиши: движимый моим обычным пристрастием к театральности, я хлопнул в ладоши – и в помещение вошла не кто иная, как Софи Арну, величайшее французское сопрано. За четыре года до моего приезда в Париж она покорила город в «Орфее и Эвридике» Глюка, но ее здоровье и голос сдали, и потому она пришла в восторг (надеясь на роль в будущей опере Иоганна Кристиана), когда я попросил ее прийти и спеть барону Баху.

И она пела. Слова были те, что я слышал летящими в холодном воздухе моего лондонского детства в тот вечер, когда я впервые оказался один… в предварении гораздо более трагичной и одинокой ночи, которая будет ждать меня в будущем, в Париже, тринадцать лет спустя. Эти слова пела Клементина под аккомпанемент виолы да гамба, из которой Кристиан тогда выманивал мелодии. Они остались со мной, эти строки Метастазио, «Non so d’onde viene», тот лед в сердце, те противоречивые чувства, которые я в тот момент не способен был выразить, но, влюбившись в Алоизию Вебер во время пребывания в Мангейме, положил их на свою музыку. Это было задумано как дань моему ментору и декларация моей независимости от него. Этой арией я просил его о жалости, la sola pietà, просил простить мою мятущуюся душу, надеясь, что он не обидится, что я украл те самые слова, которые он когда-то использовал. С