Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

Развлекая меня историями о шевалье и его приключениях.

Он быстро понял, что в этих историях одно и только одно вызывало у меня интерес и оживление. Не успехи его отца при Пармском дворе или впечатляющая операция на глазах, проведенная в Вене. Я и сам был там, делал это, созерцал ту императрицу, получал поклон от маркиза Такого-то. Он видел, что мои глаза загорелись – впервые за много дней, – когда он рассказал, как девяностолетняя старуха предложила выйти замуж за обходительного шевалье, как шестнадцатилетняя девственница отдала свое тело в его распоряжение, когда ее глаза стали видеть, – чтобы ее тело смогло благодарить за все то, что ее глаза теперь могут видеть, как отец Джека привел молодого аристократа в женский монастырь и что из этого вышло, как благородная дама пришла на квартиру к шевалье под маской и не желала раскрывать свое инкогнито, пока пышность тела и грудей ее не выдали, как он танцевал с принцессой и чуть не лишился головы за наглость… И так далее, и так далее, все более скабрезные истории: трое мужчин и одна женщина в постели, три женщины и один мужчина, карлики и бородатые женщины и гермафродиты: феерические истории, которые явно уже не были почерпнуты из его воспоминаний о похождениях шевалье, а были извлечены из неизвестно каких книг. Часть самых ярких и подробных эпизодов я опознал как истории из «Ножки Фаншеттиной» и «Совращенного поселянина», которые уже и сам прочел. Но мне не было дела до того, что он начал выдумывать все эти совокупления, заимствовал их из всевозможных доступных ему книжных и реальных источников, чтобы снова придать мне сил, разжечь мою кровь, привести в движение соки, поднять мне настроение и не только его. «Встать, встать», – приговаривал он.

Наверное, он почувствовал, что мне становится лучше, потому что однажды, пока мы шли по рю Д’Асса, он осмелился внезапно меня спросить:

– Вы влюблены, юный господин Моцарт?

Я не колебался:

– Да.

– Расскажите мне о ней.

– Она не одна. Их две, я влюблен в двух девушек. – И, чтобы он правильно меня понял, добавил: – Они совершенно разные.

– Расскажите.

– Одна – добродетельная и целомудренная и поет как ангел. Ее зовут Алоизия, и мне хотелось бы позвать ее сюда, в Париж, или взять с собой в Лондон, если я когда-нибудь вернусь туда, чтобы там обосноваться, – привезти ее и всю ее чудесную семью, Веберов. Полная чепуха, мистер Тейлор: вы ведь уже поняли, что я не могу содержать даже свою жалкую персону, не могу даже снять для себя комнату. Но вот так.

– А вторая?

– Я познал все отверстия ее тела, все бесчисленные полости: почему бы и нет, почему бы и нет, – ответил я. – У нее нет музыкальных талантов, но ее улыбка оживляет меня всякий раз, как я вижу ее лицо или получаю от нее забавное письмо. Мы обмениваемся письмами, она отвечает на мою чушь своей собственной, почему бы и нет?

– А ее имя?

– Анна Мария, но я зову ее Басль, кузиночка, потому что она – дочь брата моего отца.

– И вам хотелось бы и ее вызвать в Париж, и в Лондон, и?..

– Не знаю. Откуда мне знать? Откуда мне знать, продолжаю ли я любить Алоизию? Что я вообще могу знать?

Он увидел, что я снова соскальзываю в пропасть беспомощности, снова начинаю себя жалеть, и поспешил сказать:

– Тогда ждите, дорогой друг. Ждите женщину, которая станет вашим поющим ангелом и вдохновением вашего тела, ждите то единственное лицо, в котором объединится все, чего вы желаете. Она здесь, она придет к вам, утешит вас во всех потерях и заставит понять истинное значение нежности, приведет вас на порог рая.

– Вы и правда считаете, что такое возможно?

– Это то, что вам нужно и чего вы достойны.

– Эти две вещи редко соединяются в этом нашем несправедливом мире.

– Она здесь, говорю я вам. Он будет ангелом, говорю я вам, но позаботьтесь, чтобы она была тем ангелом, который будет знать, как вам угодить и доставить наслаждение – великолепно, ослепительно, бесконечно. Просто позаботьтесь, чтобы она стала ангелом, который, коротко говоря, умеет перепихнуться.

Тут я улыбнулся – впервые за несколько недель.

И потом, догадавшись, что я готов к тому, что он намерен делать дальше, он взял меня за плечи и заставил сесть. Мы находились в Люксембургском саду, где маман в последний раз вдыхала свежий воздух свободы, под статуями всех этих богинь, – именно там он решил выбить меня из той летаргии, что обольстила меня своей лебединой песней.

– Нельзя позволять отчаянию брать тебя за горло, – сказал он, перекликаясь со словами Карла Фридриха Абеля с того ужина, такого давнего, что казалось, его прожил кто-то другой. И он продолжил: – Вы сможете жить без вашей матери, милый Вольфганг. Все мы можем как-то справляться с этим, пусть и клялись, что это невозможно, нереально. Но вы не сможете жить, друг мой, без музыки. Обретите снова свою музыку – и вы обретете вашу матушку. Пусть даже она сейчас не может вас слышать. Хотя почему вы думаете, что не может? Откуда вам знать – может, она сейчас рядом и каждый день умирает сильнее из-за того, что ваши мелодии не сопровождают ее на последних этапах пути ее души? Как вы можете делать ее такой несчастной и одинокой в смерти, – он впервые произнес это запретное слово, – когда именно она подарила вам жизнь, носила вас в себе так, как теперь должны ее носить в себе вы? Превратите свою любовь к ней в прекрасное, Вольфганг, – свое горе, свои вопросы, свою печаль, свои надежды, даже свою похоть. Найдите ее в своей музыке сегодня, а потом завтра и послезавтра как способ проложить дорогу к вашей будущей встрече, той окончательной встрече, которую мы все так жаждем. Но если вы не начнете этот поиск в ближайшее время, сама эта дорога исчезнет из-за того, что вы ею не пользуетесь. По тропам следует часто ходить, чтобы они продолжали жить. Они как ноги, и члены, и глаза. Что может ранить вашу маман сильнее, чем видеть то, как ее отсутствие вас уничтожило?

И я начал восстанавливаться.

Но даже выжимая