Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

В ответ ему – и его хозяйке – я уселся на тот же старый клавесин и, бешено колотя по нему, громко пропел: «Кому я не нужен, пусть целует мне жопу!» Я пропел это сначала по-итальянски, потом – по-французски и, наконец, по-немецки, после чего удалился, пока они меня не выкинули.

Немецкие слова повторялись у меня в голове, пока я плелся по дождю и грязи (да, пошел дождь), – слова, которым меня научила мать и которые она больше никогда не скажет в шутку, если только… если не… Немецкий врач. Если я не найду немецкого врача. Или врача, говорящего по-немецки!

Точно. Вот и выход!

Раз уж я все равно насквозь промок, и по дороге домой мне надо будет пройти через Фобур Сен-Жермен, почему бы мне не удлинить свой путь на несколько минут и не зайти в «Отель де Бретань»?

Доктора Тейлора нет, сообщил мне управляющий.

Я оставил ему записку с просьбой зайти ко мне на Гро Шене, но только, пожалуйста, постараться поговорить так, чтобы моя мать не услышала… как будто она много чего слышит, бедняжка.

Он старательно исполнил мою просьбу, появившись через два дня: это был понедельник, ранее утро. Мы поговорили внизу, во внутреннем дворе. Я посматривал на окно, проверяя, не встала ли маман с постели, чтобы наблюдать за мной и попытаться понять, кто этот незнакомец.

Я изложил Джеку Тейлору свой план. Он не немец, но он говорит по-немецки и, если верить тому, что он мне рассказывал, он – врач, представитель третьего поколения этой профессии. Конечно, он специализируется на глазах, но ведь он сказал мне как-то, что глаза – это окна в душу и драгоценные камни тела. Может, он хотя бы выскажет свое мнение о том, что с моей матерью?

Он согласился не раздумывая. Так быстро, что я задумался, не рассчитывает ли он каждый свой шаг, делая меня своим должником, чтобы, когда придет время, я не смог бы отказаться сыграть роль моста к неуловимому Кристелю, когда мой ментор наконец приедет в Париж.

Но разве это важно?

Маман была так рада с ним познакомиться, похвалила немецкий доброго доктора и проболтала с ним целый час, словно они были давними друзьями.

Он внимательно ее осмотрел, прописал противоспазматические порошки, которые у него оказались при себе, держал за руку и врал ей, обещая, что она поправится, конечно же. А потом он встал и впервые после прихода в комнату встретился со мной взглядом и повторил эту ложь мне: «Конечно, ваша матушка поправится, господин Моцарт», хотя мы оба понимали, что это не так, понимали оба, что она умирает, и что ни он, ни я, и никто на этой земле не сможет ничего сделать, чтобы ее спасти.

Это был ее последний долгий разговор в этом нашем печальном мире.

На следующий день… это был уже вторник, среда?.. я начал терять счет… ее поразила глухота, и она настолько охрипла, что я не мог понять ни единого слова из тех, что она выкашливала.

Он снова пришел, Джек Тейлор. Он понимал, что его общество мне важнее его мнения, которое совпало с диагнозом врача, которого наконец прислал барон фон Гримм. Внутреннее воспаление, произнесли они, Джек и тот второй тип. «Внутреннее воспаление» – что это значит? Я много месяцев провел внутри нее, я много лет искал прибежища в ее объятиях – почему это я теперь не могу найти способ избавить ее от этого демонского жара, который разъедает каждую частичку ее тела, раскалывает ее сердце, бросает в бредовое забытье, которое длится часы, дни, целую неделю.

Он был у нас, Джек Тейлор, когда я привел к ней немецкого священника. Он ждал вместе со мной за дверью, пока патер выслушивал ее последнюю исповедь. Что он мог услышать, если она не могла говорить, в чем она могла каяться, если никогда никому ничего плохого не делала, почему он проводит ей соборование, вместо того чтобы подарить надежду?

Когда она впала в кому, из которой уже не выходила, Джек Тейлор наконец ушел.

Он провел рядом со мной и с ней последние двое суток – и вот теперь невероятно мудро, тактично решил, что столь личные моменты не следует осквернять даже намеком на вмешательство чужака.

Спустя пять часов маман умерла.

Ребенком я спрашивал у нее: «Ты будешь рядом со мной, маман? Ты всегда будешь рядом со мной?»

И она отвечала, снова и снова: «Я никогда тебя не оставлю, Воферль, всегда буду рядом с тобой, и с любовью».

«Обещаешь, маман?»

«Обещаю».

«Твердо обещаешь?»

«Твердо обещаю, Вольфганг Амадей Моцарт, любимец Божий, предназначенный сделать этот мир чудесным».

Она нарушила свое слово и разбила мне сердце. Мое сердце, мое сердце разбилось, и только она могла бы его исцелить, она, оставившая меня одного на веки и веки, аминь, третьего июля 1778 года в 10:21 вечера.

Не могу вспомнить, что происходило в наступившей нескончаемой ночи.

Видимо, я написал отцу, сообщив, что его дорогая Мария Анна больна, но мы все еще рассчитываем, что она поправится. Видимо, я написал второе письмо аббату Буллингеру в Зальцбург, поведав страшную новость и умоляя подготовить папу и Наннерль. Видимо, я отправил оба письма одной и той же почтовой каретой. Видимо, видимо – потому что в те дни все было видимостью, и иллюзией, и тенями.

Я смутно помню ее отпевание в церкви Святого Евстафия. Не помню, кто присутствовал, хотя, наверное, это был Франсуа Хайна, доказавший свою верность в те последние дни, и, возможно, его жена Гертруда, и, может быть, наш друг Антон Рааф, чей прекрасный голос был приглушен, когда он обнимал меня и шептал слова утешения. Кажется, Джека Тейлора не было – или он по своему обычаю таился поблизости, не желая беспокоить нового юного брата, которого обрел в Париже, возможно, вспоминая смерть своего отца за шесть лет до этого, вспоминая смерть матери в Лондоне, пока шевалье был за границей.

Не знаю, право. Единственная картинка от тех похорон – это статуя Девы Марии, Богоматери, которая не услышала моих молитв, которая… Но я выбросил эту мысль из своей головы, из своего черного сердца. Я не мог – ни сейчас, ни вообще, но сейчас в особенности – сомневаться в доброте Бога, сомневаться в том, что скоро снова встречусь с маман, что она