Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

И потому, ковыляя из святилища в парижские сумерки, я был готов больше не отказываться от общества Тейлора, готов был принять то, что принесет этот вечер и будущие вечера.

Он затушил трубку и странно посмотрел на меня, словно распознав изменения моего настроения.

– Куда теперь? – спросил он.

– В аптеку, на рю де Блан-Манто в Ле Марэ, – ответил я, указывая в нужном направлении и направляясь через рыночную площадь Ле-Аля, где уже почти никого не осталось. – Один мой друг, певец Антон Рааф, сказал, что она поздно закрывается, и, возможно, в ней найдется то, что я уже несколько дней ищу.

Он не стал спрашивать, что именно. Я был рад его спокойному молчанию. Возможно, луч заходящего солнца и его коснулся своим бальзамом, также вызвал какие-то изменения в его душе.

Внезапно между нами просунулась рука. Она принадлежала маленькому попрошайке, слепому и покрытому струпьями, но в то же время он лучился какой-то честностью и надеждой. Ему было не больше девяти – и, как всегда, нахлынул вопрос: «Почему он? Почему не я?», а моим ответом, как всегда, было давать, давать, давать. Запустив руку в карман, я обнаружил на самом дне одно-единственное су, извлек его из этих нищенских глубин и уронил в чумазую ладошку.

– Подойди сюда, дитя, – проговорил Джек Тейлор мягким голосом, и мальчишка послушался. – Похоже, это… Дай-ка присмотрюсь… похоже, да… – добавил он, осмотрев левый, а потом правый глаз, поднимая веко и заглядывая внутрь, – да, это можно вылечить, эту фистулу лакрималис. Если ты будешь здесь завтра в это же время, мальчик, я подойду сюда и с помощью простейшего вмешательства избавлю тебя от недуга.

Парнишка был поражен.

Он тряхнул головой и начал отступать, спотыкаясь, а потом скрылся за углом модной лавки.

– А! – сказал Джек Тейлор. – Конечно. Если я его исцелю, то как ему зарабатывать на хлеб? Но все же я вернусь сюда завтра и послезавтра, сделаю, что смогу.

Жара спадала, и, похоже, весь Париж вышел из домов, чтобы насладиться уличной жизнью в вечернем тепле. На рю Монторгей дамы прогуливались рука об руку и болтали, а их мужья или любовники следовали за ними, оживленно обсуждая недавнюю смерть Вольтера. Пряные ароматы жареной печенки с луком и душистого рагу по-бургундски, которых этому проклятому атеисту больше не отведать, долетали из дюжины домов. Счастливая семейная жизнь повсюду. Дети – ни один из них не слепой, не калека, не инвалид – бегали друг за другом по узким переулкам, играли в догонялки, как я когда-то в Зальцбурге с Наннерль и маман. Эти игры мы не забывали во время поездок в детстве, в них я играл в этом самом Париже столько лет назад, когда Мария-Антуанетта сажала меня себе на колени и осыпала поцелуями. А теперь она даже не желает меня принять!

Джек Тейлор уважительно отнесся к моей задумчивости и только один раз вмешался, когда я свернул на рю де Сен-Мартен.

– Нам не туда, – сказал он и, видя мое недоумение, пояснил: – На рю де Блан-Манто так не пройти.

Я объяснил свой выбор: я намеревался зайти в магазин музыкальных товаров.

– Мы задержимся всего на несколько минут, – сказал я извиняющимся тоном, словно это он спешил домой, а не я. – Но меня впечатлило ваше знание города.

Пока мы шли вверх по улице, он объяснил, что провел пять лет в Париже в Коллеж дю Плесси.

– Мне было десять, когда отец оставил меня здесь: по его словам, чтобы расширить мои горизонты. «Бесполезно, – сказал он, – быть специалистом по глазам и не развивать свой ум». О, я был не совсем один, – добавил он, увидев, как меня встревожила мысль о том, чтобы остаться одному в столь раннем возрасте, без родных. – Он приезжал навестить меня пару раз в год по дороге куда-нибудь еще и проверял мои успехи в истории и латыни и соответствует ли мой французский его высоким требованиям. И водил меня пообедать, и баловал меня, и оставлял мне тугой кошелек. Рядом с рю Сен-Жак, знаете ли. В Латинском квартале было много развлечений.

– Пять лет?

– Пять лет. А потом назад в Лондон, осваивать профессию у ног моего отца… когда эти ноги там пребывали. Но моя любящая мать Энн Кинг была рядом постоянно, и этого было достаточно. И теплых воспоминаний о французских девицах, бывших девицах, матронах, ах!

Мы уже приближались к магазину музыкальных товаров. Я видел владельца: он сидел с женой и друзьями, выпивая в прохладе, спокойно обсуждая что-то, лакомясь профитролями и другими заварными пирожными, запивая их глоточками вина. Его дело явно процветает, хотя не благодаря мне, определенно.

– Ни в коем случае не называйте моего имени, – предупредил я Джека Тейлора негромко, переходя на немецкий. – Он не должен узнать, кто я, иначе этот ублюдок ни за что не снизит цену на книгу, которую я ищу. Это труд моего отца, настоящее сокровище.

Джек Тейлор кивнул и ухмыльнулся, довольный своей ролью заговорщика.

Владелец магазина, старый очкастый тип с красным лицом и резко выступающими бровями, радушно поздоровался набитым кремом (нам его не предложили) ртом.

– А, мсье профессор, вы вернулись. Новые сонаты Абеля для ваших учеников, наверное? Хотя только что пришли гравюры Сальери. Превосходные. Идеальны для начинающих, шер мсье.

– Нет, я хотел узнать насчет цены «Скрипичной школы» того музыканта… кажется, его звали Леопольд, точно, Леопольд Моцарт. Не снизилась ли ее цена, как вы предполагали, когда я заходил в прошлом месяце?

– Леопольда Моцарта? Нет, цена прежняя. Осталось только три экземпляра. Она пользуется популярностью, так что нет смысла ее дарить, если покупатели готовы щедро платить. Вы бы готовы были так охотно предлагать свои услуги даром?

Мне не хотелось отвечать ему правду: что я предлагаю свои услуги даром с самого нашего с маман отъезда из Зальцбурга, что богачи желают слушать музыку, но не желают за нее платить, что они… Вместо этого я его поблагодарил и, стараясь спрятать досаду, распрощался с компанией и их профитролями – а также распрощался с надеждой купить отцовскую книгу.

Мы пошли дальше.

Темнело.

– Наверное, он догадался, кто я. Этот хитрый лис наверняка понял, что я хочу