Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

И он действительно раскурил трубку, и запах табака последовал за мной в храм, смешиваясь с ароматом ладана и на мгновение подернув дымкой тусклый свет помещения.

Я миновал гробницу Рамо: родился в 1685 году, говорила она, что о чем-то мне напомнило, но я не стал на этом задерживаться, потому что тут наткнулся на предвестника дурного – на останки Сьюзен Филдинг, графини Денби. Мне не нужны были напоминания о трупах, и уж тем более о графинях – ни о чем, что заставило бы меня вспомнить нашу милую графиню ван Эйк, принимавшую нас в своем доме в Париже во время нашего первого визита: сегодня – здоровую и цветущую, назавтра – кашляющую, и умершую и похороненную спустя неделю. На мое восьмилетие она подарила мне чудесный карманный календарь, напечатанный в Льеже, «чтобы ты всегда радовался каждому дню, знал, что каждый следующий день лучше вчерашнего», и теперь эти ее манящие руки, родившиеся в Зальцбурге (как и мои, как и маман) больше не приласкают меня или кого-то другого. За неделю, всего за неделю она… Но нет: я пришел в церковь Святого Евстафия не для того, чтобы останавливаться на столь печальных воспоминаниях.

Я пришел сюда ради того, чтобы отдать долг – долг, который лег на меня вчера, когда я присутствовал на репетиции моей новой симфонии, той, которая меньше часа назад была так восторженно принята в Пале-Рояле. Дважды, дважды бездарные музыканты продирались через нее и играли настолько плохо, что я почти решил не присутствовать на сегодняшнем исполнении. Однако полагаясь на Бога и его бесконечную мудрость и на ободряющие слова маман («Конечно, ты должен пойти, ты должен защищать свое»), хотя она пойти со мной не смогла, я пришел пешком в Тюильри, поднялся на второй этаж центрального павильона, заявился в Швейцарский зал и получил овацию, а потом получил мороженое и даже заполучил надоедливого доктора Джека Тейлора! Я дал зарок, что если все пройдет хорошо, то я прочту (обещал я маман) благодарственную молитву Господню – ну, и вот я здесь.

Я опустился на колени.

Беззвучно произнося слова благодарности, я постепенно начал понимать, что это «Отче наш» не стоит тратить на простой успех какой-то симфонии. Она стала для Него поводом привести меня в Его храм, испытать мою веру. Fiat voluntas tua sicut in caelo et in terra: да, мне надо принять, что Его воля должна исполняться на земле, как и на небе, так ведь, так? Да, его имя святится и его царствие придёт, да-да, adveniat regnum tuum. Но как насчет того царствия, в котором я обитаю, повседневного благословения жизни? Да—да—да! Panem nostrum quotidianum da nobis hodie, вот только никто в этом проклятом городе не дает мне, не дает нам нашего насущного хлеба, насущного мяса, насущного лекарства, насущного крова… Да, да: прости нам наши прегрешения, в первую очередь прости мне мои прегрешения, dimitte nobis debita nostra, да, черт побери, да! Но откуда силы, чтобы простить наших должников, наших обидчиков, да или нет, да или нет. И соблазны: что если человек не понимает, где искушение, а где шанс, что грех, а что слава? Не введи нас? Не введи нас? А разве не сам Бог сотворил меня таким – жадным до соблазнов и до симфонии жизни и до желаний, разве не Бог создал мое тело, наполнил меня такой дивной музыкой для Его славы? Неужели Он теперь оставит меня, неужели, неужели? Избавит ли он нас от лукавого?

Избавит ли он нас от лукавого?

Аминь.

Аминь?

Да будет так?

Отчаиваясь, я обратился к Деве Марии – этой сырой, с потеками мраморной статуе, держащей каменное дитя так, как моя мать держала меня и мою плоть. Смею ли я просить ее о помощи? После столь греховных сомнений? Я перебрал четки и начал читать «Аве Мария», но дошел только до benedictus fructus ventris tui… и замолчал. Только не латынь! Не этот мертвый язык, который я не впитал у материнской груди. Нет—нет, говори с ней прямо по-немецки, Воферль. Молю, молю тебя, Богоматерь Скорбящая, сними это бремя с моих плеч. Если ты когда-нибудь склонна была меня услышать, пусть это будет сейчас. Если моя музыка славит тебя, ответь мне благословением, Пресвятая Дева, ты ведь понимаешь чувства сына к матери, чувство матери к сыну.

Спаси ее. Спаси маман.

Если в этом мире есть одно существо, которое ты можешь спасти, пусть это будет она.

В церкви царила полная тишина.

А потом последний луч солнца, прощающегося с землей, упал на красный кружок витража в самом верху самого высокого свода на внутреннем небосводе храма, и меня, весь алтарь, залило бледным огнем света. Что-то… кто-то погружался мне в душу, утешая ее, обещая, что все будет хорошо, напоминая мне, что концы могут быть столь же прекрасны, как начала, что рождение происходит даже в сумерках, да будет так, да будет так.

Из меня вырвалось рыдание. Я почувствовал, как во мне поднимается знакомая потребность выжать из себя последние капли сожалений, плакать в сгущающихся сумерках, пока не останется ничего, и я смогу встать и снова встретиться с миром. Я так всегда справлялся с несчастьями. Бежал к матери, бежал к отцу, бежал к сестре, бежал к друзьям и выплакивался дочиста, получал от них отпущение грехов и жил дальше так, словно ничто больше никогда не нарушит моего спокойствия. Но не в этот раз. Я проглотил едва слышный вскрик.

Я сдержал крик, потому что на улице притаился Джек Тейлор, а я вынудил его признать, что я больше не ребенок. Я сдержал его, потому что согласился на его сопровождение по еще не понятым мною причинам, – наверное, точно так же, как он не понимал, почему прислан сюда проводить нелепый, чересчур дорогой месяц в Париже, ожидая своего заклятого врага и моего ментора. Но он оказался здесь, и я тоже, так что мне следует извлечь как можно больше из его непонятного появления в этот день Тела и Крови Христовых, в день, когда я даровал миру свою новую симфонию. Благоразумие подсказывало мне, что лучше считать этого человека благословением, а не проклятием, посланником, а не помехой. Если Иоганн Кристиан Бах – мой настоящий друг, он обязательно проникнется моими чувствами, поймет, что я не мог бы сочинять такую музыку, не имей я сердца, готового вместить весь мир. А если он не проникнется и не