Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

что я ценю его предложение. Я больше не стану добиваться места личного окулиста Георга Третьего и почетного звания королевского врача. Но скажите ему также, что правду так и не рассказали. Правда выйдет наружу, так и передайте ему, как опухоль вылезает из зараженного глаза. Я сам не знаю этой правды, но однажды, юный господин, я приду к вам с ней, и тогда вы передадите ее Иоганну Кристиану Баху. В этот день, близкий или далекий, я молю вас открыть мне свое сердце так, как открыли его сейчас, да пребудет с вами благословение. Вы обещаете выслушать меня в тот день?

Я пообещал ему это – а что мне оставалось делать?

Я не знал, что в следующий раз увижу Джека Тейлора только через тринадцать лет.

Я не знал, что, когда он наконец ко мне придет, моя мать будет при смерти.

Часть вторая

Париж

Глава третья

Париж, 18 июня 1778 года

Анданте

В следующий раз я увидел Джека Тейлора, когда медленно, смачно, виновато лизал мороженое у Пале-Рояля после своего триумфального дебюта в Духовном концерте.

Был ли я рад тому, что он со своей улыбкой вернулся в мою жизнь в этот самый момент?

Никогда еще я так не нуждался в дружелюбном лице из прошлого. Если не считать вкуса этого райского мороженого, успокаивавшего мое горло (лизь-лизь) в этот душный вечер четверга, все остальное было плохо. Мое пребывание в Париже (неужели мы с маман приехали сюда всего три месяца назад?) превратилось в катастрофу.

Однако я не на этом пытался сосредоточиться в те минуты, пока не заметил Джека Тейлора, который как всегда держался на краю окружавшей меня толпы, желая и не желая привлечь внимание к себе, своей сухопарой фигуре, своим кривым зубам.

Лучше пересчитывать свои жалкие радости с каждым кусочком прохладной сладости, услаждающей мой язык. Начиная с очевидной: лизь-лизь, я не платил за это мороженое, спасибо Милосердной Матери, мне его в подарок купила некая мадемуазель, имени которой я не знал, забыл или не пожелал вспомнить: мне она была совершенно не знакома, но не я – ей, воркующей мне о моей новой симфонии. Лизь-лизь, все прошло хорошо, она в восторге, сказала она, обмахивая веером свою пышную грудь и мое красное лицо, прогоняя жар. «Etonné,[8] – повторяла она, – героическим ритмом аллегро ассаи, фанфары, трубы и торжествующей синкопой». А потом (я так и лижу) она вместе со всеми слушателями была глубоко потрясена, когда я ввел нечто иное в середине этой первой части – чудесное убежище от предшествовавшей впечатляющей бури, остановленный дождь, пусть только ненадолго, и гавань и рай. Когда я вернулся к этой мелодии с победными фанфарами в конце «Аллегро» (лизь-лизь-лизь!), все разразились аплодисментами и небывалыми криками «Da capo!». А потом «Анданте» подарило им нечто более глубокое, и, возможно, более тревожащее (я все так же лижу). «Шарман!» – заявила моя дарительница мороженого, не понимающая, что именно я делаю. Неудивительно, что Легро – ах, этот директор такой скучный! – это не понравилось, так что еще разок лизну. Но, возвращаясь к моему вкусовому наслаждению: в третьей части, еще одном «Аллегро», я навязал этим парижанам то, чего они здесь еще никогда не слышали! Ах, как они (и я с ними) это смакуют! Вместо того, чтобы начать финальную часть всеми инструментами, как это принято, я начал с двух очень тихих скрипок, и слушатели начали шикать – словно их овевал легкий ветерок, а потом я тронул и удивил их форте всего оркестра, и они захлопали – прямо в середине моей вещи (лизь-лизь-лизь-лизь)! И да, хлопают они и дальше; и да, не кончается это мороженое, обволакивающее мой язык; да дарует мне это пребывание в Париже процветание и признание, и – место! постоянное место! – которого я жажду ради себя самого и ради семьи, и… возможно, ради кого-то еще, ради девушки с ангельским голосом и другими столь же прелестными качествами. Ах, если бы она сейчас меня увидела, она сказала бы мне «да»: «Да—да, тебя ждет такой же успех, как у твоей симфонии».

Но симфония уже закончилась. Мороженое убывало, концерт завершился, мадемуазель, похоже, не имела намерения угостить меня еще одним, хорошо, что не надо вспоминать ее имя.

И я остался лицом к лицу с реальностью под безжалостным закатным солнцем, которое растопит все надежды на облегчение: сам я не могу себе позволить такую вкусную роскошь. Я должен 350 гульденов барону фон Гримму, как бы слушатели ни наслаждались гладкостью моей музыки, и новые средства от барона не поступят, если я не исправлюсь и не начну выполнять его распоряжения, терпеливо выслушивая его выволочки и оскорбления. Прошлой ночью я проиграл в карты последние деньги, остававшиеся у меня в кармане. Проиграл двадцать луидоров, которые герцог де Гинь одолжил мне, когда я отправился обучать композиции его бесталанную дочь: я сказал ему, что эти деньги мне нужны, чтобы начать выплачивать мой долг фон Гримму. Ах, фон Гримм был так приветлив со мной, когда я был здесь, в Париже, ребенком, а теперь стал таким злобным: вряд ли мне удастся выманить из его скупого кулака еще хоть сотню. Что еще хуже, я был должен гораздо больше, почти 900 гульденов, моему собственному отцу, который просто запретил мне снимать хоть пфенниг со счета, который он открыл на мое имя. Мне больше не слизывать сок, которым истекает идеальный кусок мяса, не есть идеально поджаренную яичницу, не поливать маслом салат. У меня нет ни соли, ни сахара, ни молока, ни кредита у лавочников – и я вскоре лишусь чести, если прискорбные новости о моих долгах станут известны.

Никакой помощи ни от кого, никакой, если только… если только… ну, тут Джек Тейлор.

Перед нашим с маман отъездом из Зальцбурга в Мангейм, почти год назад, мой отец предостерег меня, чтобы я не доверял никому, пока не получены доказательства их искренности. Хороший совет для Парижа, переполненного завистливыми врагами, желающими меня погубить. Но Джек Тейлор… да, я чувствовал, что могу ему доверять. Он больше меня не беспокоил, повел себя по-джентльменски – выполнял свою часть мирного соглашения, о котором я договорился, когда был мальчишкой, в Лондоне. У меня имелась тень подозрения, что мое доверие к нему может основываться на том, что он пришел ко мне из давнего прошлого, напоминая о том времени, когда меня называли вундеркиндом,