Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

Тут они дали волю смеху, и к веселью присоединились Клементина и Полли, но теперь они перешли на английский, так что я не понимал, о чем они говорят, – только то, что меня из их развлечений исключили.

Я дожидался шагов моего друга, но они так и не раздались: мне не представится случай передать слова Джека Тейлора этой ночью.

Раздавались совершенно другие звуки, прилетавшие из соседних комнат, спорившие с теми звуками, что наполняли мою голову, пока я метался и крутился без сна, вытесняя приятные воспоминания об обеде, награде и исполнении произведений Иоганна Себастьяна Баха с его младшим сыном, – ночными звуками совершенно иного рода.

Громкий голос Абеля, более мягкий – Кристеля, вздохи Полли, стоны Клементины. Один мужчина как виолончель, другой как скрипка; голос одной женщины взлетает кларнетом, второй – томится гобоем, и никакого фортепьяно юного Моцарта, никаких моих нот не добавилось к этому квартету, жаждущему вечности, которая была мне понятна в отличие от реального происхождения этих звуков – оно оставалось тайной.

Хотя мне очень хотелось бы, чтобы один из них, один из этих четверых, зашел ко мне, подоткнул одеяло, поцеловал в нос – хоть я и мечтал о появлении некоего взрослого серафима, который бы прогнал мои тревоги, я понимал, что вылезать из постели и вламываться в спальни взрослых не годится. Я слышал, как такие же сладкие и смущающие звуки тайком исходили от папы и маман во время наших путешествий – вздохи, вскрики, рычанье, и шелест простыней, и взбивание подушек, и скрип кровати. Наннерль велела мне не пытаться исследовать источник этой тихой суеты, но не сочла нужным объяснить причину, хоть и рассказала, как разгневала родителей, неожиданно прервав их наслаждение однажды ночью.

Через двенадцать лет в первый, но не последний раз я и сам буду создавать такой шум, добьюсь, чтобы моя маленькая кузина Басль пробудила его для меня. Я сравняюсь с моим ментором Бахом, и меня перестанут изгонять в какую-то дальнюю постель, я больше не буду далеким ухом, слушающим со стороны.

Однако тогда, той решающей ночью, на этом перекрестке моей жизни, меня затопило одиночество. Повсюду все были со спутниками. Только я остался сам по себе, в темноте.

Я тихо заплакал. Так тихо, что не слышал собственных всхлипываний и биения своего сердца, выучившего ритм космоса от сердца моей матери. Так тихо, так робко, что не заметил, как засыпаю, уплываю в сны, где Джек Тейлор оперировал мне глаза, принося им свет, чтобы можно было созерцать его пуговицы и узнать, где их продают. А потом я читал титулования его отца, которые смешались с картинами того, как какая-то женщина поит двух мужчин из бочонка вина. Внезапно там, в моих снах, появился шевалье. Это должен был быть именно он – высокий, благообразный, крепкий мужчина. «Быть слепым – значит быть мертвым среди живых, – прошипел он мне, доставая инструменты и раскладывая на столе рядом с грамотами и дипломами. – Постоянно находиться в одной непрерывной ночи. Быть лишенным всех радостей света. Слепота – это самое прискорбное из всех состояний. Хочешь, чтобы я навсегда оставил тебя во тьме? Выполнишь ли просьбу моего сына, как обещался?»

Во сне я ответил «да» и повторил это «да», когда проснулся утром после целой ночи, в течение которой похожие картины то и дело проникали в мой разум: Джек Тейлор со своим отцом вели меня через ночь, помогали пережить ночь, выводили меня из ночи – и, наконец, рассвет.

Я проснулся, и Господь не забрал меня – и настало время исполнить мое обещание, испытать свою отвагу на крепость.

Мне надо выбирать между тем, что я предам: доверие моего ментора или самого себя.

Случай представился сразу после завтрака.

– Тейлор? Тейлор? Опять? Снова?

Его ярость, к счастью, была направлена не на меня, а на «тех, кто лезет не свои дела», как он выразился.

Мне едва удалось передать послание Джека Тейлора целиком. Только что я познакомился с ним и с его сыном, что они показались людьми достойными и что они умоляют его принять шевалье, чтобы…

Тут его гнев излился, словно вулканическая лава.

– Сначала тот старый жулик, а теперь – его сын! Использовать ребенка, чтобы ко мне подобраться! Что за наглость! Что за семейство разбойников, шайка негодяев, род мошенников и шарлатанов!

Я был не готов легко сдаться.

– Но, дорогой мой сударь, дражайший маэстро, что они вам сделали, чтобы заслужить столь суровые слова?

Он тепло посмотрел на меня.

– Ах, мой мальчик, мой маленький мальчик, столь незнакомый с пороками мира! Помнишь те вещи моего отца, которые мы играли вчера вечером после обеда?

Разве я мог забыть? Разве могу когда-нибудь забыть?

После того как Клементина спела мою арию, а я в четыре руки сыграл с моим ментором на фортепиано, а потом исполнил собравшемуся обществу одно из моих собственных сочинений, после того как выслушал похвалы и, конечно же, получил табакерку (она вся была инкрустирована золотом, да—да!), когда наши гости уже готовы были перебраться в особняк Анджело, чтобы продолжить свои развлечения, Лондонский Бах повелительно вскинул руку, не допуская возражений.

– Милорд, вы пожелали услышать какие-нибудь мелкие вещи моего отца, Иоганна Себастьяна Баха, и я предложил, чтобы наш юный вундеркинд удовлетворил ваше любопытство. Ну вот две вещи. Давай, Вольфганг, посмотрим, как ты справляешься с контрапунктными этюдами, которые мой отец оставил нам для развлечения и удивления.

Он положил передо мной листок, озаглавленный «Искусство фуги, Контрапункт IV».

Назвать его божественным не было бы оскорбительно для Бога.

В нем его собственная мелодия уходила в некую вечность: каждая нота ступала на следующую прозрачность, сбегая из предшествующего аккорда, а потом уступала ему, словно звезды, желающие стать солнцем, чтобы само солнце могло ласково поглотить их и луну заодно, – цепь тихого огня, горящего светом настолько нежным и ярким, что ошеломила нас всех.

Когда я закончил, воцарилась тишина – такая тишина, какая должна была царить до того, как сам Господь решил создать все сущее, – тишина, к которой нам всем предстоит вернуться, но успокоенными (по крайней мере, услышавшими ту фугу) тем, что мы отправимся куда-то еще. А пока было это утешение, это отрицание смерти.

Они знали, лорд Танет и его жена, они теперь знали, как и я, кто такой Иоганн Себастьян Бах.

И тут его сын поставил передо мной другой опус – на