Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

предать доверие Баха и отойти от образа идеального мальчика по версии моего отца. Неужели я готов обещать, что никогда не буду проказничать, никогда не распутаю тайну, к которой меня подвел Джек Тейлор? Никогда не узнаю, почему Лондонский Бах так твердо намерен уничтожить доброе имя хорошего человека?

Потому что шевалье – хороший человек, в этом я тоже был уверен.

Теперь, в постели, я снова вспомнил рассказы его сына, которым поверил за несколько часов до этого. Как по дороге к королевскому двору он лечил дочь бедного лавочника, исправил ее дефекты зрения и, видя ее нищету, не взял с нее ни пфеннига, потом, по прибытии ко двору, был вынужден ждать два дня, чтобы его приняли монаршие особы и, к своему изумлению, предстал перед принцессой, оказавшейся той самой девицей, чье зрение он исправил с таким успехом и со столь скудным вознаграждением. Как он подарил бесконечное счастье благородной даме, у которой одна половина лица была красивая, а вторая – страшная, и, проведя операцию, которую ни разу не делали с начала времен, сделал ее лицо одинаково привлекательным. Как некий вельможа, немощный и старый, предложил шевалье награду за исцеление его от слепоты, а Великий Окулист попросил старика подарить церкви статую Божьей Матери Лоретской, сделанную из серебра, в благодарность Богу, который одарил шевалье такими умениями. Как в Праге он обнаружил, что дряхлый и богатый аристократ, находящийся при смерти, тратит свое состояние на недостойного и развратного сына, лишая наследства более скромного и тихого потомка по мужской линии, и восстановил старику зрение на несколько часов с помощью вмешательства, которое никогда не проводилось ни до того, ни после, и как это чудо позволило умирающему джентльмену заметить свою несправедливость и оставить наследство хорошему сыну. И наконец, Джек Тейлор подчеркнул участие его отца в создании больницы для неимущих слепых и, когда благотворительных взносов оказалось недостаточно для бесплатной услуги, помог ему организовать такую помощь нуждающимся для визита в Хаттон-гарден, куда юный Моцарт и его семья при желании могут прийти в любой день, чтобы самим убедиться в щедрости отца и усердии сына.

Что изменилось с того момента вечером, когда меня убедили заняться защитой этого почтенного хирурга, до нынешнего, когда меня поглотил страх того, что помощь ему мне повредит? Я стал меньше верить в его порядочность? Я подумал, что человек, вернувший столь многим радость видеть солнце, избавивший их от вечной ночи, не заслуживает моей помощи? Неужели я трус, флюгер, которым вертит туда-сюда каждый случайный эмоциональный порыв ветра?

И разве не этот урок я должен усвоить сегодня – такой же важный, как те, которые впитали в себя Бах и Абель в своем юном возрасте: что Бог желает, чтобы я доверял собственным суждениям и проницательности, принимая решение о любом будущем поступке, готовился к тому дню, когда моего отца не станет, мать призовет к себе Спаситель, а сестра выйдет замуж за какого-нибудь далекого незнакомца, – приготовился к одиночеству и неуверенности, которые сейчас испытываю?

Мое смятение усугублялось отсутствием папы. Мне было непривычно лишиться колыбельной, которую он тихо напевал мне каждую ночь, – глупые стишки на мою собственную мелодию: она меня убаюкивала. И мне не хватало его поцелуя в мой большой нос после того, как затихала последняя нота. Нет-нет, я никогда не останусь без него, посажу в стеклянную клетку и буду хранить вечно, и мою мать тоже, буду почитать их в старости и осыпать богатствами, а если нам суждено умереть, то мы уйдем все вместе, чтобы ни я, ни Наннерль не остались одни. Но Бог не будет столь милостив ко мне, если я не буду поступать правильно, если по слабости характера не сдержу своего обещания Джеку Тейлору. Да, я выполню свое задание. Что это за приключение, если в его конце герой боится вылезти из постели?

Когда же, когда мой ментор вернется пожелать мне спокойной ночи, чтобы нам можно было поговорить?

Приняв решение, я преисполнился нетерпения и тем более не мог заснуть.

Мне слышны были звуки веселья в доме Анджело по соседству: в зимнем воздухе шум разносился далеко, через заваленный снегом двор и замерзший сад. Я рисовал себе, как мои друзья собрались там, полные радости, в обществе многих других: Гаррика и Гейнсборо, и сэра Джошуа Рейнольдса, Шеридана и Чиприани, и Самюэля Джонсона – всех этих прославленных гостей Доменико и его хорошенькой молодой жены Элизабет. А потом сквозь шум и смех до меня долетел женский голос, печалясь о чем-то на итальянском: «Non so d’onde viene». Она не знала, откуда пришло это нежное чувство, и была недовольна ледяным холодом, наполняющим ее сердце; она обращалась к возлюбленному в своей арии, а потом – ровный, узнаваемый гул виолы да гамба Иоганна Кристиана откликнулся на эту печаль, начал с ней играть, утишать ее, говорить грустящей женщине (это же Клементина! конечно, она!), что она не одна. Это сказало мне, что это я одинок: я недостаточно взрослый, чтобы быть там, быть одним из них.

Они перешли туда, всей компанией, оставив меня дома: решили, что с меня волнений хватит. Напрасно я спорил и умолял. Миссис Анджело хоть и поклялась, что она моя союзница и что я обязательно сочиню что-нибудь для нее, только для нее, заявила, что их собственный сын Генри, на год старше меня, заснул уже четыре часа назад, и мне надо последовать его примеру.

– Это ненадолго, Вольфганг, – объяснил Бах, сохраняя дружелюбную манеру. – И я зайду, когда вернусь, чтобы убедиться, что ты мирно спишь с ангелами.

Но когда он все-таки вернулся, мой друг Кристель, – уже заполночь – то прошел прямо к себе, забыв о данном мне обещании.

– Слава богу, милый Абель, – сказал он со смехом по-немецки, – что благодаря твоим уговорам Гейнсборо не стал играть на фаготе. Если бы он посмел продудеть хоть полмелодии, мне пришлось бы побить его фаготом по голове, точно тебе говорю.

Абель захохотал в ответ.

– И тогда он не стал бы писать твой портрет. Так что, если ты хочешь, чтобы твое изображение сохранилось для потомков, именно так тебе придется платить, твоим ушам придется платить.

– И плата была бы еще выше, если бы доктор Джонсон научился играть на скрипке, чего ему так страстно хочется!

– Да-да. Хоть он и говорит, что из всех видов шума музыка наименее неприятна, он изменил бы свое мнение, если бы ему пришлось слушать самого