Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

глубоким молчанием – и мой шумный вздох оказался тем слышнее. То, о чем он поведал, было настолько далеко от всего, что я испытывал или хотя бы мог себе представить, что – да, я охнул. А потом воздух стремительно покинул меня, оставляя опустошенным, недоумевающим и испуганным – настолько невероятным показалось мне то, что человек может быть таким далеким от своих родителей или сестры, что можно навсегда смириться с добровольным изгнанием из родных мест.

Все они не могли не заметить моей реакции.

И все повернулись ко мне.

Возможно, их тоже настолько разбередил рассказ моего ментора, что им хотелось уйти от него, хотелось, чтобы я помог им забыть обо всем, что с этим связано: они рассчитывали, что маленький вундеркинд защитит их от человеческих пороков.

Я не так планировал свой рассказ. Я был полон решимости получить ту цепочку, очаровать всех так, чтобы мне присудили приз, но теперь понял, что исходная идея была не так хороша, как мне казалось. На самом деле моя первая встреча с музыкой (по крайней мере, так мне нравилось себе говорить, именно так я рассказываю себе об этом, оглядываясь назад и пытаясь восстановить прошлое) произошла внутри моей матери, что было намного более ранним воспоминанием, чем у всех четырех предыдущих участников нашего соревнования. Я научился гармонии вселенной от ударов ее сердца, которые по-прежнему носил с собой. Однако этим вечером собравшиеся уже несколько раз развлекались за мой счет – без злорадства, а просто потому… ну, а зачем еще нужен ребенок среди мужчин и женщин, как не для того, чтобы их позабавить? И если бы я открыл этим взрослым тайну моего существования, источник музыки в той самой утробе, из которой мы все появляемся на свет, – музыки, которую большинство смертных забывает, но мне выпала честь помнить, – если бы я все это выложил, то, возможно, и получил бы цепочку, но к тому же столкнулся бы с самыми разными вопросами, которые должны были бы казаться остроумными, но, боюсь, в довольно дурном вкусе. «И как ты попал в эту утробу, скажи на милость?» «И как ты оттуда выбрался?» «И кто тебя туда поместил?» «У тебя ведь наверняка остались и воспоминания о том, как ты прибыл в свою мать, по каким каналам проплывал, через какие именно трубки путешествовал, чтобы там высадиться?»

Нет, я не стану пятнать мое воспоминание об том умиротворении их шутками.

Вместо этого я встал, подошел к клавикордам, которые благосклонно слушали меня с самого моего появления на Дин-стрит. Клавиатура знала, что я задумал, приветствовала меня черным и белым – черными нотами на белой бумаге, где я как-то раз еще до пяти лет впервые сотворил волшебство. Мой отец не поверил, когда сестра сообщила ему, что я сочинил мелодию, даже после того, как я сымпровизировал вариации. «Чья это мелодия?» – спросил он. «Как такое возможно?» – спросил он. «Сыграй еще раз», – потребовал он. А потом заплакал – папа заплакал, позвал мою мать, и она тоже начала плакать.

И вот теперь они, эти леди и джентльмены, которые находили меня таким забавным и смешным, они все плакали – все собравшиеся.

Я встал из-за инструмента, чуть поклонился, словно прося мне не хлопать, вернулся за стол.

– Моя первая соната, – сказал я. – Написана, когда мне все еще было четыре года. Моя первая встреча с музыкой.

Тут они немного оживились: леди меня приласкали, джентльмены похлопали по плечу, все негромко выразили свой восторг.

Только Бах промолчал.

Когда шум стих, он спросил:

– И та мелодия, которую ты только что сыграл, – откуда ты ее принес? Она жила в тебе, дожидалась, свернувшись в груди, с самого твоего рождения? Даже до твоего рождения?

Мой ментор словно читал мои мысли, знал, что подлинное воспоминание, настоящий вопрос прячутся гораздо глубже в истоке всего сущего, чем то, о чем говорила моя первая соната, – заставлял меня признаться, что я воспользовался этим бравурным исполнением, чтобы не рисковать обнародованием моей тайны про материнскую утробу.

Я ответил правдиво, но неполно:

– Не знаю, – сказал я.

Он не намерен был так легко оставить эту тему.

– Потому что это – самая большая близость к Богу, которая у тебя когда-либо будет, дитя. И ты ее помнишь, помогай тебе Бог, с той же чистотой, с которой ее пережил. Говорю тебе: в тот день ты видел лик Божий, сам того не зная. Ах, если бы тебе довелось повторить этот опыт уже взрослым, зрелым мужчиной, если бы…

Он замолчал.

Я не знал, что сказать.

Абель знал: он объяснил, какой опыт извлек из музыки, и не намерен был его забывать.

– Хватит разговоров об ангелах и облаках! – вскричал он. – Мы здесь для того, чтобы веселиться, а не причащаться. Я вот что хочу сказать, дорогой мой Бах: ты знаешь хоть одного человека, который хотя бы приблизился к тому, о чем ты говоришь, – хоть кого-то?

Мой друг Кристель вздохнул.

– Возможно, одного. Одного человека или, возможно, двух, – проговорил он. – Но ты прав. Игра должна была привести нас не к этому. Вопрос к нашим судьям: кому должна достаться цепочка для часов?

И, конечно, я победил.

Я. Вофель. Вольфгангерль. Вольфганг Хризостом Амадей Моцарт. Любимец Бога.

Позже, уже в постели, я спросил себя, не был ли результат подстроен руками человека. Не стало ли это наградой не моему исполнению или превосходной памяти, а результатом хитрости моего друга и спасителя Иоганна Кристиана Баха. Когда миссис Анджело объявила победителя, а миледи Танет вручила мне цепочку со смачным поцелуем – даже с двумя, в каждую щеку, – я поймал заговорщическое переглядывание маэстро и графа, снисходительную улыбку. Наверное, они с самого начала знали, что я выиграю, убедили всех подыгрывать так, чтобы моя победа не выглядела неизбежной, чтобы я не почувствовал себя униженным.

Неужели столь добрый человек мог исполниться злобной неприязнью к шевалье?

Я решил, что мне следует бросить это предприятие, отказаться от Джека Тейлора, его обиженного отца и ничтожного сына. С чего мне осложнять себе жизнь именно в этот вечер независимости, когда все прошло без каких-либо случайностей и неприятностей? Разве я не заслужил, сегодня и всегда, спокойной жизни? Зачем мне рисковать расположением моего ментора?

Но как только я дал волю этим мыслям, снова ощутил трепет, который вызывает вступление на неизведанную территорию, – и даже неуместную радость от возможности