Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

этот раз «Контрапункт XIV», еще более решительно прекрасный. Эта фуга все вилась и вилась в поисках звука и зрелища, превосходящего то, что мы только что услышали, что я только что сыграл. Она длилась и длилась, и мне хотелось, чтобы она никогда не заканчивалась, мне хотелось продолжать преследование того видения за каждой ночью бытия, мне и моим слушателям хотелось никогда не прекращать этот поиск, покуда мы свершаем путь как бессмертные души. Мы прикасались к этому намеку на вечность в цветках и тенях, нам хотелось никогда не лишаться большего, большего и большего.

А потом я остановился.

Я перевернул страницу, чтобы коснуться этого большего и вечного, и…

Там ничего не оказалось.

На этот раз молчание было потрясенным, горестным и безутешным.

– Он незавершен, – прошептал Иоганн Кристиан Бах. – Мой отец умер, не успев его дописать.

И вот сейчас, этим утром, он спрашивает, помню ли я эту вещь и ту, что ей предшествовала, – те две фуги.

– Да, – ответил я. – Я буду помнить их всю жизнь.

– Именно из-за этого Тейлора, назвавшегося шевалье, когда ему следовало бы именоваться швалью, – именно из-за этого шарлатана и осквернителя Божьих даров мой отец не закончил эту фугу!

– Что Тейлор сделал?

– Убил моего отца. Сначала ослепил, а потом убил.

Я ужаснулся. Шевалье? Убийца? Его сын – сообщник? Не может быть! Конечно, это злодеяние наверняка совершил кто-то другой. Мне следует продолжать, как того требует моя ария «Va, del furor portate», идти вперед. Однако я сделаю это без ярости, чтобы разоблачить истинного предателя. Обман, здесь должен присутствовать какой-то обман, и если я действительно герой этого рассказа, то именно мне суждено отважно его раскрыть.

Скрипнув зубами, я совершил ошибку, спутав отвагу с глупостью, и выразил свои сомнения вслух:

– Прошу меня простить, дорогой сударь, но тут наверняка есть какая-то ошибка.

Мой ментор был человеком мирным, жизнерадостным и крайне добродушным. Однако на этот раз он разразился гневной тирадой, сродни той фуге, которую я играл прошлым вечером, но злобной: один слой желчи и ненависти поверх другого, громоздя их слово на слово, и еще, и еще. И каждое слово бежало за соседним, догоняло его, пожирало, выплевывало, выслеживало очередное, не давая ему оформиться. Смятение и хаос.

Я съежился, вспомнив похожие припадки, терзавшие моего отца, умеряя свой страх мыслью о том, что они никогда не длятся вечно. Однако этот приступ ярости опровергал мой прогноз, длился без перерыва так долго, что я потерял счет минутам. Наконец мой мягкий ментор все-таки понял, насколько меня пугает, и начал справляться с гневным потоком речи. Когда его злость начала утихать, я немного опомнился и попросил, чтобы он позволил мне понять, что же именно произошло, что так его разъярило. Пусть он проведет меня по той ужасной цепочке событий, которая привела к смерти его отца от руки шевалье, шаг за шагом, ну пожалуйста, упорядоченно и последовательно. Это должно было напомнить ему: предполагается, что я здесь ребенок, а он – зрелый мужчина.

По словам Кристиана, шевалье появился в Лейпциге, создав впечатляющую шумиху, ближе к концу марта 1750 года. Это был очередной этап его большой поездки по всем герцогствам и княжествам, где говорили по-немецки. Он прочел несколько лекций в концертном зале, которые собрали столько слушателей и вызвали такое восхищение и преклонение ученых и высокопоставленных персон, что Иоганн Себастьян Бах решился позволить окулисту провести его знаменитую операцию на глазах.

– У отца уже много лет ухудшалось зрение. – Теперь Кристиан говорил негромко, без капли недавнего жара, словно избавившись от гнева. – В последнее же время зрение батюшки Баха ослабело настолько, что ему уже не удавалось давать уроки, дирижировать хором и оркестром, писать письма. Ради последнего он прибегал к услугам помощника, Иоганна Адама Франка, которому он также время от времени диктовал свои сочинения, хотя, могу с гордостью сказать, что порой он полагался и на мои услуги, хоть мне едва исполнилось четырнадцать. Однако мой отец был крепким мужчиной, и, помимо сгущающегося тумана в глазах, никаких проблем со здоровьем у него не было. Однако к тому моменту, как этот самозванец Тейлор заявился в город, боль у него в глазах стала нестерпимой.

Шевалье оперировал Иоганна Себастьяна Баха в последний день марта того года – с чудесным результатом. В первых числах апреля повязки были сняты, словно занавес, – и подумать только! – отец Кристиана вновь обрел зрение. Семья и весь город возликовали… как оказалось, преждевременно: спустя несколько часов боль вернулась, и в этот раз ей сопутствовала полная темнота.

– Казалось, отец не отчаивался, – объяснил Кристиан, – он делал вид, будто принял это несчастье стойко. После дня молитвы, поста и размышлений, он вызвал окулиста. Наверное, Тейлор был занят порчей глаз других людей, потому что явился не сразу. Когда он снизошел до визита в наш дом, батюшка Бах потребовал, чтобы родные, друзья и ученики оставили его наедине с этим странствующим врачом. Мы послушались. Нам так и не удалось узнать, о чем они приватно говорили в течение нескольких часов, но, выйдя из комнаты, Тейлор объявил, что через два дня, восьмого апреля, перед своим отъездом из Лейпцига для повторного посещения нашего правителя Фридриха Прусского, он проведет вторую операцию, которая, по его утверждению, даст пациенту все, на что он надеялся. Именно так и сказал, ублюдок. Словно ему нравилось над нами смеяться, словно он не знал, что позже, таким же утром как это, Вольфганг, я буду вспоминать эти слова: «Все, на что этот пациент надеялся».

Кристиан закрыл глаза, словно представляя себе эту картину.

Он рассказал, что присутствовал на той операции.

Тейлор разложил свои приспособления на куске ткани рядом с постелью Иоганна Себастьяна. Его изящные и твердые руки выбрали для начала крошечный инструмент, целиком сделанный из золота, концам которого была придана форма пилки. «Это будет похоже на шип и укол шипа, – сообщил окулист, – но действует это так, что ваш уважаемый батюшка вскоре сможет рассматривать все цвета розы, символа Бога». Он медленно двигал этот пагубный инструмент по конъюнктивальному мешку.

– Я знаю этот термин, – пояснил Кристиан, – потому что этот шарлатан безостановочно болтал в течение всего действа, словно находился на сцене, словно оперная примадонна, словно первосвященник, служащий мессу. Он отвел из глаза немного неприятной жидкости – по его словам, выдавливая мутное вещество из-под зрачка. Мой отец не