Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

встречался – по крайней мере я такого не помню – до того январского вечера. Себастьян тем утром приехал без жены, и, возможно, этим объясняется то, что к моменту начала его концерта он выпил огромное количество вина, как и мой отец Фердинанд и его брат, ландшафтный садовник по имени Иоганн Кристоф, который, увы, уже давно умер.

– Очередная твоя кабацкая история, – возмутилась Полли, легонько ущипнув Абеля за руку. – Жулик! Ты это выдумал.

– Нисколько. Говорю вам, Бах-отец привез с собой два ящика рейнского и три бутылки бренди, которое он тоже любил, так ведь, Кристиан?

– Он пил умеренно, – ответил Лондонский Бах, – но мне случалось видеть, как он опустошал несколько бутылок и не хмелел.

– Вот именно, именно об этом я и говорю! Они приговорили почти все бутылки и веселились – и тут пришло время выступления. Моей матери в тот день нездоровилось, и она с ними пойти не могла, так что она сказала мне: «Пойди, Карл, милый, пойди с отцом и его другом Себастьяном и проследи, чтобы они благополучно добрались до зала и вернулись целыми». Я уже слышал, должен был слышать музыку в нашем доме с самого моего рождения, в этом я уверен, но впервые на моей памяти оказался на целом настоящем концерте: Бах – за клавесином, а мой отец – за виолончелью. Мы отправились в ночь: шел снег, так же как сейчас у нас в Лондоне, и… и… я тогда извлек урок относительно музыки, который никогда не забывал.

– Какой урок? – спросил я нетерпеливо.

На самом деле я настолько увлекся, что моя рука, которая до этого загибала край салфетки тоненькими складочками, теперь принялась за скатерть, терзая и сминая ее край.

– Пьяные они играли лучше, чем трезвые, – вот какой урок я извлек. Что жизнь у нас одна, и что нам стоит пить, есть и любить, идя по ней, пока мы поем в благодарность за ужин. Что не стоит откладывать радости уст и плоти из-за того, что нам платят за выступление перед богатыми и власть имущими. Если вам, милорд Танет, можно пить вволю перед моим концертом, то можно и мне, и мне!

– Давайте выпьем за это, – согласился Танет со смехом, поднимая свою чашу и знаком приказывая лакею наполнить до краев все бокалы, кроме моего.

– Да, черви за нами придут, – громогласно заявил Абель, – черви придут за всеми нами, но не раньше, чем мы дадим им то, на чем они будут пировать, да? Да, парень? Не позволяй отчаянию хватать тебя за горло. Прежде чем последняя труба позовет нас, отрывая от наших наслаждений, мы еще подудим в свой рог, что скажешь?

– Не люблю трубы, – ответил я. – Они меня пугают. Несмотря на то, что Андреас Шахтнер – трубач нашего князя-епископа, мой лучший друг и добрейший человек.

Мой ответ опять заставил развеселиться всех, кроме Иоганна Кристиана Баха, который смотрел на меня с нежностью.

– Я тоже, – сказал он, – жил в страхе перед громкими инструментами, особенно перед органом, на котором мой отец играл так ярко и умело. Хотя это в моей истории не главное. У меня, как и у Абеля, музыка всегда была рядом, окружала меня – песнопения, трогательные кантаты и чарующие струнные моего отца, – но это нельзя считать первым моментом, событием, которое послужило мне уроком, хоть и совсем не таким, какой описал мой друг Абель в надежде подкупом получить право на эту цепочку для часов, к которой тянутся его взгляд и пальцы, чтобы можно было ее заложить и купить еще больше удовольствий.

– Подкупом? Ты сказал «подкупом»? Ты хочешь сказать, что Доменико Анджело – это не образец добродетели и справедливости, наш судья, арбитр, фехтмейстер, обладатель безупречного вкуса и гостеприимнейший хозяин вечеринок?

– Ну вот, ты опять за свое. Но на этот раз лесть не обеспечит тебе награду, потому что готов спорить, милый Карл: моя история более трогательная, чем твоя. Как я говорил, когда меня так невежливо прервали, что запомнившийся мне момент существует на самом деле. Это было в 1740 году, и мне, как и Абелю, еще не было пяти. Моей сестре, Иоганне Каролине, было два года – и она кричала. Это были такие горестные вопли, какие могут заставить мертвых подняться из жалости – словно она уже в столь юном возрасте знала, что ее ждет. Я проходил мимо закрытой двери комнаты, где она лежала и плакала, и чуть приоткрыл ее, посмотреть, не смогу ли я чем-то помочь. И тут я услышал еще два звука. Одним была песня коноплянки, которую держала в клетке моя мать: мой отец купил птицу ей в подарок, потому что она любила птичек больше всего на свете – после моего отца и, возможно, желтых гвоздик. Так вот, коноплянка пела и вроде как отбивала ритм своим длинным коричневым хвостом. Я вошел в комнату и увидел, как моя мать подошла к клетке и вплела в трели певчей птахи свою мелодию, и пока они вдвоем – матушка и коноплянка – возносили свою песню в небеса, словно два крыла, девочка начала затихать, перестала горевать о том неведомом, что ее ждало, примирилась с жизнью и душевной болью, начала радостно гулить.

– А ты? – спросила Клементина. – Что сделал ты? Ты тоже запел, превратил трио в квартет, милый герр Бах?

– Я вышел из комнаты, закрыл дверь и сбежал, заткнув уши. Я знал, что мне она так не пела. Иначе я бы запомнил. Мне не пели такой песни – и никогда не споют. Я понял, что если мне нужна подобная гармония, мне придется создавать ее самому, наполнять мир чудесами. Вот какой урок я получил. Мой дом был не там. Отец был поглощен своим бесконечным служением суровому лютеранскому Богу, а мать была слишком увлечена своей птичкой и своими дочерьми. В тот момент я вырос, музыка превратила меня во взрослого человека, хоть мне еще и не было пяти. Я уже представил себе того мужчину, каким стану, – того, кто выступал в Карлайл-хаусе этим вечером, кто чуть позже будет играть с юным Моцартом. Того, кто сейчас произносит эти слова, кто работает, чтобы жить, а не живет, чтобы работать. Того, кто никогда, ни в коем случае не вернется в места, где родился.

Откровения мастера Баха были встречены