Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

Та, что была у него слева, украшенная таким количеством перьев, что было бы впору павлину, обратилась ко мне по-английски. Абель покачал головой, выдохнул несколько слов в ее нежное ушко, и она тут же переключилась на французский.

– Милый мальчик, милый, милый, милый постреленок! – проговорила она, высвобождаясь из объятий герра Абеля и сочно чмокая меня в обе щеки. – Какие дивные голубые глаза!

Кажется, она говорила искренне. В то время моя кожа еще не была обезображена оспой, а мой небольшой рост соответствовал юному возрасту, и, хотя я уже стеснялся своего чуть кривого и неровного левого уха и большого носа, слишком крупного для моего скошенного лица, я поверил, что она действительно считает меня красивым, – верил, что все меня таким считают.

Она постаралась, чтобы моя уверенность в этом не пострадала.

– Ах, будь ты чуть постарше, милый, милый мальчик!

– Тогда он не успевал бы переписать мою симфонию в ми-бемоль, так? Как дело движется? Чему-то учишься, парень?

– Она мне нравится, герр Абель.

– Ты только не переутомись и не испорти себе зрение, парень, как отец Кристеля. В юности он ночами учился при свечах, переписывал запасы партитур старшего брата при лунном свете, падавшем сквозь узкое окошко, ха! А я свою молодость проводил за более приятными занятиями, а, Иоганн Кристиан? Тратил свое зрение на другие ночные прелести. Так что никакого переписывания по ночам, юный Моцарт, если не хочешь для себя ничего плохого.

– Да, сэр. Я надеялся закончить для вас копию уже сегодня, вот только моя сестра была нездорова, и я за ней ухаживал.

– Твой отец, – тут Абель повернулся к Кристиану, – такого извинения ни за что не принял бы, верно? Даже если бы у меня поблизости была сестра. Не то чтобы кто-то из моих сестер в те годы занимал меня больше, чем другие дамы. Хотя, когда я поступил в ученичество в Лейпциге, я был чуть постарше этого крошечного удивительного создания, Вольфи, так ведь? Уехал через несколько лет после твоего рождения, Кристель, но местные девицы… Ну, они не могли так уж сильно измениться, а? Слаще виолончели, признайся!

– Хватит этих глупостей, – сказал Иоганн Кристиан, нервно заправляя непослушную прядь волос под парик.

– Глупостей? Глупостей? – был добродушный ответ. – Ты смеешь так со мной обходиться? А ведь я держал тебя на коленях, когда ты был меньше этого паренька, и отдавал тебе половину моего сладкого! И вообще, ты существуешь благодаря тому, что мой отец свел твоих родителей. Мой компаньон, Клементина, – теперь он повернулся к ней, – не любит вспоминать, что именно мой отец прошептал его отцу: «Это она, Анна Мария Магдалена – та самая» – и помог выбрать ее как его будущую жену и мать Кристеля. И как он платит за то, что моя семья позволила ему существовать? Смея обвинять меня – меня! – в глупости!

– Ну хорошо, это не глупость, – с теплотой откликнулся мой ментор. – Но одно можно сказать определенно: обед стынет, а ты знаешь, что я терпеть не могу, когда пудинг холодный.

– Тут достаточно тепло, – заметил Абель. – Дома горит только один огонь, в камине столовой на Дин-стрит, а тут, как сам видишь…

– Тогда оставайся. И скажи Терезе Корнелис, что мальчик нашелся, и мы с Клементиной удрали, что я благодарю ее за столь чудесное гостеприимство и приду завтра просмотреть расписки и оплатить счета.

Абель пообещал последовать за нами так скоро, как только будет возможно.

– Я привезу Полли, дорогой друг, с Полли всегда весело.

– Только не привози ее дядю или Франсуа Ипполита, – был ответ. – Они испортят вечер.

В этот момент высокий мрачный денди остановился, чтобы высказать маэстро комплимент по поводу его игры.

– Мы как раз говорили о моем отце, – сказал Иоганн Кристиан. – По его мнению, в его игре не было ничего примечательного, а я могу вас заверить, что он был гораздо лучшим исполнителем, нежели я. По его словам, нужно просто издавать нужные ноты и нужное время, а остальное делает инструмент.

Мужчина покраснел, так что лицо у него сделалось похожим на копченую селедку, пробормотал что-то про скромность гениев и ушел. Мой ментор повернулся к румяной девице, которая уже держала наши пальто, меха и головные уборы. Он сказал ей какой-то комплимент, неслышный, но явный. Она покраснела и присела.

Пока мы кутались, Иоганн Кристиан сказал мне:

– Ну, мальчик, я понял, что ты что-то скрывал от нашего друга Абеля, но, надеюсь, не от меня. Как ты успел набедокурить за это время?

– Да никак особо.

– Что? Никаких приключений? Никаких девиц в беде? Никаких великанов, которым следовало задать трепку?

– Просто короткий разговор, который мог бы вас заинтересовать, сударь, и который я вам перескажу, когда это позволят сделать время и уединение.

– Мудрое решение, верно, Клементина? Секреты подождут. А вот хорошая компания – нет, как и сытный обед. И лорд Танет уже дожидается на Дин-стрит – в такую-то погоду! – уже час! А он захватил табакерку!

Мы вышли втроем через суетящихся дам и джентльменов. Пока мы шествовали по ступеням Карлайл-хауса, я заметил Джека Тейлора с сыном: они прятались в тенях на другой стороне Сохо-сквер. Света сотни свечей, рассеянного снегом, хватило, чтобы увидеть блеск их глаз – унылых из-за мороза, который им приходилось терпеть, полных надежды на то, что я прекращу преследующий их семью кошмар.

Забираясь в карету, я гадал, достаточно ли я взрослый и хватит ли у меня смелости, чтобы это сделать, пытался придумать способ заговорить с бароном Бахом на тему, которую он может счесть отвратительной; гадал, не откажется ли он в дальнейшем меня видеть, как отказался видеть шевалье за пока еще непонятный проступок.

Вот о чем я думал, когда мы уезжали в метель, пересекая улицы, по которым всего за несколько лет до этого ступал великий Георг Фредерик Гендель, – улицы, по которым он больше не сможет пройти. Гендель теперь стал частью моей новой тайной вселенной, частью загадки, которую, хоть я тогда не подозревал, мне предстояло разгадывать много лет. И даже сейчас, стоя перед могилой Иоганна Себастьяна в Лейпциге, – даже сейчас я не уверен, понял ли ее до конца.

Глава вторая