Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

– Я предпочитаю не вдаваться в подробности. Вы еще не в том возрасте, чтобы понять страсти, которые часто бушуют в груди у мужчин, дурное влияние, которое оказывают на них некоторые негодяи. Достаточно сказать, что маэстро Бах с того момента, как он прибыл в Лондон три года назад, отравляет мнение всех своих знакомых о шевалье, и с особой ядовитостью, когда речь идет о ее величестве, которая безусловно доверяет своему преподавателю музыки и собрату-немцу. Грехи отцов не должны падать на детей, но тем не менее обо мне тоже злословят, меня пятнают, не давая возможности ответить.

– И вы хотите, чтобы я?..

– Если маэстро не желает лично со мной встречаться (боюсь, что он настолько тверд, настолько враждебно настроен, что не смягчится, даже если об аудиенции будете просить вы, юный господин Моцарт… он отказывается подавать руку моему отцу, выходит из комнаты, если замечает появление шевалье или его там видит), если вы не сможете изменить его отношение, я бы попросил вас тогда – и только тогда, заметьте – передать ему следующие слова.

Джек Тейлор выжидающе замолчал, явно желая, чтобы я спросил, что именно мне предстоит передать.

Я так и сделал.

– Попросите маэстро Баха, чтобы он сообщил королеве о том, что на самом деле произошло между его отцом и моим отцом, сказал правду. Передайте ему, что помимо королевы больше никому не надо рассказывать о тех двух операциях, которые мой достойный отец провел Иоганну Себастьяну Баху.

– Ваш отец оперировал отца герра Баха?

– Дважды. И королеве следует сказать правду.

– Не разумнее ли будет вам передать мне детали той правды, о которой вы упоминаете, чтобы я открыл ее маэстро Иоганну Кристиану в том случае, если она ему не известна?

– Известна, она ему известна. Так уж случилось, что этим знанием я сам не обладаю, юный господин: мне ничего не рассказывали. Только что она не соответствует тому, что капельмейстер нашептывает ее величеству Шарлотте. Клянусь в этом всем святым, жизнью моей матери, богобоязненной Энн Кинг.

– Странное поручение, – сказал я. – Зачем вы выслеживали меня все эти месяцы ради послания, которого не понимаете вы и не понимаю я? Почему вы выбрали именно меня?

– Потому что этот Лондонский Бах к вам привязан. Потому что такой невинный ребенок, как вы, может – как и ваша музыка – смягчить даже самое суровое сердце, вернуть маэстро в собственную невинную юность, когда он, как и вы, не оттолкнул бы человека, пришедшего столь искренне и сдержанно искать его милости.

Я спросил у Джека Тейлора, является ли его отец хорошим и честным человеком, может ли он поручиться за него так, как я могу поручиться за своего отца, как могу поручиться за моего ментора барона Баха.

Он ответил историями, которые надолго останутся со мной, поделился несколькими примерами щедрости своего отца, упомянул о том, что сам основал больницу для бедных. Он поклялся жизнью своего единственного наследника мужского пола в том, что нет никаких сомнений относительно высокой нравственности и правом деле его родителя.

Несмотря на видимую страстность Джека Тейлора и его красноречивые заверения, мне надо было еще кое-что уточнить, прежде чем бросаться в огонь и попытаться представить его дело прямо, без сомнений и неуверенности.

– И у него нет недостатков?

– Ни один человек не бывает полностью безгрешным. Но если бы мне понадобилось выбрать один повод для критики, то творец моих дней слишком щедр на обещания: видя страдания своих пациентов, он по доброте душевной обещает больше, чем может дать смертный. Разве вы не можете сказать того же о себе и своем щедром сердце?

Он играл на мне, словно на скрипке, и я это понимал, но не обижался. Потому что он меня совершенно правильно оценил. Так что я подтвердил: да—да, меня обвиняли в такой же чрезмерной доброте.

– Тогда вы поймете, юный господин, что его просьба вполне умеренна. Позвольте рассказать вам, что случилось во время одного из путешествий моего отца неподалеку от места вашего рождения. Его привели к герцогу Голштинскому, и он посмотрел на этого человека – одного из самых влиятельных правителей Европы, так ведь? – посмотрел ему в лицо. Один из придворных повелителя дернул моего дорогого папу за полу камзола и напомнил, что ему не положено рассматривать черты его светлости, за исключением того случая, когда ему будет дано позволение осмотреть его глаза с целью возможной хирургической помощи. Он забыл свое место? Мой отец весело ответил этому прислужнику: «Нет, сэр, это вы забывчивы. Вы забыли, что на прошлой неделе я смотрел в лицо самому королю, и намерен делать это со всеми и с каждым, ибо все мы творения Бога». Отец говорил настолько громко, что герцог услышал его и похвалил за храбрость и сказал: «Смотри мне прямо в лицо сейчас и впредь». И это то, о чем мой отец просил у Иоганна Кристиана Баха: чтобы они посмотрели друг другу прямо в лицо и, следовательно, прямо в душу, потому что глаза – это окна души, показатель разума. Разве подобный человек не заслуживает уважения и помощи? Разве ваш собственный отец не потребовал бы такого от вас, когда вы…

И тут он замолчал.

Звучный баритон вырвался из-под свода соседнего зала, перекрывая шум голосов, болтовню, шутки и гул расходящихся слушателей, ропот возбужденного отступления людского отлива:

– Вольфганг! Вольфганг!

Это был Иоганн Кристиан Бах, запоздало решивший выполнить данное моему отцу обещание присматривать за мной и внезапно обнаруживший исчезновение своего юного подопечного.

– Абель, Абель, ты не знаешь, куда спрятался наш проказник?

– Я думал, он с тобой.

Чуть невнятный ответ Абеля говорил о том, что он, возможно, выпил больше, чем стоило в данных обстоятельствах, хоть это и никак не сказалось на его игре на виолончели.

– Я же сказал тебе не спускать с него глаз!

– Глаз, глаз. Парень должен быть слышен, но не виден. Даже слепец его сможет найти. Я поищу его наверху, а ты ищи здесь, внизу.

– Что? – Это был хриплый, низкий и четкий голос Терезы Корнелис, словно она все еще выступает в опере в Италии. – Потерялся ребенок? В моем собственном Карлайл-хаусе? Как такое возможно? Ах, как, ну как такое возможно?

Джек Тейлор побледнел.

– Мне надо отсюда, – сказал он, поспешно собирая документы,