Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

Адажио

Я не смог приманить сон в ту ночь дома у Иоганна Кристиана на Дин-стрит. Не только из-за дневных волнений. Меня преследовало нечто более зловредное: образы двух моих маленьких братьев то и дело проникали в мысли, тревожа, словно боль в горле. Это только мое воображение – такой зуд голосовых связок. Тем не менее меня преследовала дикая мысль, что Бог может явиться за мной, как Он приходил за ними. Почему я дышу, нюхаю, ем, сру, сочиняю, играю на клавесине, играю на скрипке, купаюсь в похвалах, почему я могу рассмотреть падающий снег в отражении на потолке, придумываю новую сонату, трогаю гладкую поверхность простыней, ощущаю мягкость подушки под головой – почему, почему, почему именно я бодрствую на этой постели в Лондоне, а они стали прахом в Зальцбурге? Мы занимали одно и то же место внутри нашей матери, я рос в той темноте, которую познали до меня они, вышел в мир из этой чудесной темноты следом за ними. Вот только я остался в этом мире, а они его покинули.

Может, теперь моя очередь умереть: наказание за пренебрежение требованиями отца, за сокрытие моих планов от моего ментора Иоганна Кристиана, за то, что на доброту матери я ответил неповиновением.

Я успокаивал себя воспоминаниями о том, как великолепно прошел вечер, как Господь Всемогущий осыпал меня дарами, не забыв добавить табакерку как приз в самом конце.

Награда вполне заслуженная и заработанная! Не только тем, что играл на пианино после обеда со всеми фокусами, которые продемонстрировал в соответствии с обещаниями моего папы и ради которых и оказался на Дин-стрит. И не только исполнением музыки. Другие выступления, игры, которые следовало вести столь же ловко, как играть на скрипке, – все были выполнены жизнерадостно и все же с дурными предчувствиями: с мыслью о том, что в какой-то момент все личности, сидевшие сначала за столом, а потом в гостиной, разойдутся, как в конце концов расходятся любые посетители, и оставят нас одних – меня и маэстро Баха. И тогда мне придется прекратить музыку и игры, и стать посланником, и, возможно, навлечь на себя его гнев из-за этого предприятия. Возможно, он сочтет предательством уже то, что я сходу не отверг предложение его врага.

Сказочное и великолепное – вот каким все должно было быть той ночью, пусть и окрашенное умоляющим взглядом Джека Тейлора и его свистящим голосом, – но все портил далекий шевалье, – чудовище или святой? – которого мне не суждено было встретить.

Это так? Я все хорошо помню?

Вспоминал ли я про шевалье, пока нам подавали жареного каплуна, печеночные клецки, обваленную в миндале форель, трюфеля, шоколадные конфеты? Беспокоился ли я о Джеке Тейлоре, когда мы все сидели за столом: Абель с его последней пассией, восхитительной Полли Янг, и Кристель, и божественная певица Клементина, чью руку я целовал чуть раньше, в Карлайл-хаусе? О, что это была за компания! И она стала еще лучше, когда к нам присоединился Джованни Манцуоли, прославленный кастрат, который давал мне потрясающие уроки пения в последние несколько месяцев. Какую выдающуюся группу собрал лорд Танет, которому принадлежала та табакерка, принадлежало наше время и принадлежал тугой кошелек, из которого будет оплачена эта трапеза – хотя празднество открыла его жена, леди Танет, которая напыщенно предложила развлечься!

– Moments musicaux[1], – объявила она по-французски.

Мы все договорились пользоваться именно этим языком, это стало первой игрой вечера: «Как нам говорить, чтобы все могли участвовать?» Немецкий был ферботен[2], поскольку только трое присутствующих (я, Абель и Бах) говорили на этом дьявольски сложном (по словам милорда Танета) языке. Английский исключался, потому что ни я, ни Манцуоли им свободно не владели. Манцуоли рекомендовал итальянский – язык оперы и Скарлатти, необходимый всем, имеющим склонность к музыке, но миледи и слышать об этом не желала, бросив в сторону, что никогда не хотела его учить, эту варварски деградировавшую латынь. Клементина, вечно готовая развлечь себя, раздув ссору, быстро перевела это оскорбление Манцуоли, и тот вскочил и воскликнул: «Ma non è possible, questa donna c’é una calamitá!»[3]. Он удалился, обидевшись, – и, хотя мне было жаль, что мой учитель пения уходит, я вынужден был признать, что с учетом его вспыльчивости и постоянного желания находиться в центре внимания это было к лучшему: возможно, леди Танет намеренно его спровоцировала, чтобы я стал основным исполнителем, потому что позже я услышал, как она обменивается с Клементиной шутками… на итальянском!

Как бы то ни было, как только за непредсказуемым кастратом захлопнулась дверь, остальные выбрали язык Мольера и Рамо в качестве наиболее подходящего для наших развлечений, хотя никто из нас не был родом из Франции.

Вот почему ее светлость произнесла слова «Moments musicaux», которые поняла бы даже маман, не знавшая по-французски ни слова.

– В нашем кругу, – проговорила она, обведя всех красивой белой рукой, – я могу насчитать пять уважаемых музыкантов. Каждый из вас должен рассказать, как, когда и где вы впервые услышали сладкие звуки, которые стали вашей профессией. Победит тот, чье воспоминание будет самым ранним и самым трогательным.

– А кто будет судить, трогательное ли оно? – спросила Полли Янг, высвобождая руку от ласкового пожатия Лондонского Баха.

И в этот момент прямо из большого соседнего особняка на Кингз-сквер-корт явились мистер Доменико Анджело и его хорошенькая жена собственными персонами – почти танцуя, словно намереваясь дать всем и каждому урок фехтования. О, он предлагал учить меня фехтованию бесплатно («…потому что ты уже владеешь саблей своей музыки столь ловко, юный Вольфганг!»). Их появлению больше всего обрадовалась леди Танет, которая воскликнула:

– Вуаля, вот наши судьи! Они выберут победителя, того, кто получит эту цепочку для часов, – тут она подвесила ее на винную бутылку, – и мой поцелуй, если это будет джентльмен, а если леди – то поцелуй моего мужа. А если ребенок – то мы оба его поцелуем. Что скажете?

– А истории должны быть правдивыми? – спросил я.

Все засмеялись.

– Моя жена, – объявил граф Танет, – в этом следует Аристотелю. Лучше, чтобы истории казались правдивыми, чем были правдивыми.

– Но если кажущееся и истинное совпадут, выдумка и реальность, тем лучше, – добавил Анджело.

И он мне подмигнул, что позволило надеяться, что его справедливость, из-за которой его так часто приглашали распоряжаться соревнованиями и которую так превозносили, сработает в мою