Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

пользу. О да, я вскоре добавлю к моей коллекции и эту блестящую цепочку для часов! А его жена обожала музыку и, по слухам, имела приятный нежный голос: именно мне во время визита к ним в дом на Кингз-корт-сквер она сказала, что я должен сочинить арию для нее – только для нее. Как же удачно, что именно эта моя поклонница сейчас открыла турнир.

– Леди вперед. Клементина, mia cara[4]…

– Очень просто. Ребенком – мне было два или три года – в Венеции моя няня водила меня на прогулки мимо Ospedale della Pietà[5]. И я слышала, как детский хор, хор найденышей, поет за его стенами, так что, наверное, первыми я услышала произведения Вивальди, именно он направил меня на эту карьеру, хотя я никогда не встречалась с этим превосходнейшим композитором и не встречусь, не встречусь.

– Вивальдо?[6] – переспросила миледи Танет, хмурясь. – Кажется, этот человек перестал быть интересным, после того как умер… когда это? Пятнадцать лет назад, больше?

– В Вене, – откликнулась Клементина, – в бедности и забвении, похоронен в могиле для нищих. Его прозвали Красным Священником из-за ярких волос. Ему не следовало уезжать из Венеции, не следовало искать счастья в Вене, в городе, где не ценят истинных гениев.

– Не ценят истинных гениев? – возмутилась миледи Танет. – Неверно, неверно. Этот Вивальдо – или как там его звали – был просто мимолетной модой. Не как Телеман, чья музыка будет жить в веках. Меня тревожит, Клементина, что такая выдающаяся певица, как ты, обязана своим мастерством человеку столь мало талантливому, этому Вивальдо, который справедливо забыт в наше время. – Не дав Клементине времени возразить, что будущее по-иному оценит величие Красного Священника, ее светлость высокомерно продолжила: – А что насчет тебя, Полли, нашей единственной конкурсантки, рожденной на этом острове?

– Гендель! – Полли с жаром выдохнула это имя. – Мне было пять лет, и у меня уже был такой голос, что птиц завораживал. «Ты должна пойти со мной в Ковент-Гарден», – сказал мой отец. «Будет спектакль?» – «Нет, оратория. “Самсон”. Очень трагичная и величественная, но подходящая для ребенка, потому что злодеи наказаны, а добродетель торжествует». Гендель дирижировал. Я его видела, я его услышала, я влюбилась – в него, в его музыку, во всю музыку.

– А, да, это было, видимо, в 1743 году, когда «Самсона» исполнили впервые, – сказал Абель и собрался было еще что-то добавить, но Полли нетерпеливо взмахнула рукой, давая понять, что ее повествование не окончено.

– После концерта я подбежала к Генделю, отец не смог меня задержать. «Папа Гендель, – закричала я, – папа Гендель, мне так понравилось!» А он повернулся и поднял меня в воздух. «А ты, моя девочка с огненными волосами? Кем ты станешь, когда вырастешь?» А я ответила: «Певицей, папа Гендель, я буду петь твои песни, когда вырасту. Как Китти Клайв. Она тоже рыжая, как я, и я буду петь, как она. Но я буду доброй, не такой, как Далила!» Как я помню, он не был весельчаком, и своих детей у него не было, но мой энтузиазм вызвал у него подобие улыбки. «Отлично! – воскликнул он. – Пора нам иметь больше английских певцов и меньше – из Италии, хотя я до сих пор немного пристрастен к синьоре Аволио. Впредь я намерен для моих ораторий нанимать только подданных нашего доброго короля Георга, делая исключение для кастратов. Мы должны доказать Милану и Венеции, моя огненноволосая девочка, что Лондон – это новый центр всего мира».

Этому патриотическому завершению рассказа все вежливо похлопали. За исключением Клементины Кремонини, которая наморщила чудесный носик, явно досадуя на новое оскорбление своей родины, уже третье за этот вечер.

– Гендель говорил мне нечто похожее, – вмешался Абель, когда аплодисменты стихли, – незадолго до своей смерти. Я приехал в Лондон двадцать первого марта… год был 1759… весь в синяках и с головокружением после долгого пути из Парижа, но все равно отправился в Ковент-Гарден, чтобы… поискать Полли! Нет-нет, шучу! Чтобы слушать эту же ораторию, которую ты впервые посетила ребенком, Полли. Конечно, я надеялся, что там будет он, Гендель, – и он там был, слепой: сидел за клавесином и ничего не упускал, импровизировал такт за тактом, слушал мелодии, которые сочинил для библейского бедняги Самсона, преданного возлюбленной, порабощенного врагами, освобожденного только смертью. Возможно, он отождествлял себя с Самсоном, слепцом в Газе. И когда тенор, исполнявший его отчаянную арию, дошел до слов: «Затменье полное – ни солнца, ни луны, тьма посреди сверкающего полдня», я начал… начал…

И тут из левого глаза Абеля скатилась слезинка. Полли потянулась через стол и сжала его руку своими. Я почувствовал такой же блеск в моих очах.

– Слезы текли по щекам у всего зала. – Абель справился с собой. – По всем щекам – кроме его собственных. Он сидел, бесстрастный, отбивая ритм ногами, подобно Самсону торжествуя над своими врагами, даже над болезнями и смертью. Я подошел к нему после, как ты за много лет до этого, Полли, и осмелился пригласить на собственный концерт, который должен был состояться через шесть дней, двадцать седьмого марта. И он пришел.

– Как вам это удалось? – спросила Элизабет, молодая мистрис Анджело. – Он же умирал! Это были его последние недели на нашей земле!

– Я упомянул, что мой ментор и учитель, Бах-старший, попросил передать от него привет и поклон, если мне посчастливится встретиться с уважаемым Генделем. Это была ложь, конечно. Твой отец никогда ничего подобного не говорил.

– А мог бы, – задумчиво вставил Иоганн Кристиан.

– Может, тебе – но не мне. Но откуда бы Гендель смог узнать правду? Откуда бы мы могли знать, что на самом деле происходило в прошлом, но чему мы сами не были свидетелями? И даже в этом случае многое размывается временем и неуверенностью. Но, возвращаясь к теме: главное, что моя уловка сработала. «Я приду», – сказал Гендель. И пришел. А потом похвалил мою игру и даже тот petit rien, пустячок, который я сочинил для моего первого лондонского концерта. А потом пригласил меня послушать «Мессию» шестого апреля: это был последний раз, когда он слушал эту ораторию и даже участвовал в ее исполнении, сидя за органом. И в тот вечер своего последнего «Мессии» он пригласил меня посетить его на Брук-стрит.