Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

подтверждали эту поездку, видимо, имели в виду, что он планирует сюда приехать, а не что он уже отправился в путь. Не сознавая, что меня вынуждают – вынуждают живые и мертвые – говорить с ним, покончить с этим раз и навсегда.

Мне хотелось спросить у него, что случилось, почему так успешно соблюдавшийся на протяжении тринадцати лет мир так резко нарушился, но… кто знает, сколько времени займет ответ и куда он приведет? Я в тот день уже слишком долго отсутствовал дома, а на моем беспорядочном и извилистом пути обратно на рю дю Грос Шене мне следовало сделать несколько остановок. А завтрашний день обещает быть еще более загруженным. Я уже стал жалеть о времени, потраченном на мороженое, каким бы оно ни было вкусным, заслуженным и бесплатным, и к тому же меня глодало подозрение, что я принял этот вкусный замороженный подарок именно потому, что неосознанно пытался забыть о срочной необходимости вернуться в апартаменты, где меня ждала маман. Возможно, желание задержаться с Джеком Тейлором и узнать подробности его ссоры с Иоганном Кристианом Бахом было еще одной попыткой избежать сцены, которая ожидала меня дома.

Как бы то ни было, мне стоило оставить объяснения до другого момента, если такой вообще наступит, если Джек Тейлор не решил немедленно отправиться в Лондон для встречи с противником своего отца.

Я пробормотал пустые извинения, выразил сожаление, что он так утруждался, посетовал, что не могу больше ничего для него сделать – и попрощался.

Он не сдался.

– Тогда позвольте мне сопроводить вас, мсье Моцарт. Право, у меня других срочных дел нет.

– Вы опоздаете на дилижанс обратно в Лондон.

Тут он совершенно спокойно заявил, что не намерен покидать Париж до приезда герра Баха. Мое заступничество в тот давний момент оказалось поразительным после многомесячных бесплодных попыток, и он не видит причин изменять тактику, которая так блестяще сработала в прошлом.

Значит, он станет преследовать и донимать меня весь следующий месяц? Он станет моей тенью, пока я продолжу сражаться с гораздо более зловещими тенями, которые безжалостно меня теснят? Он испортит и разрушит мои отношения с моим ментором? И он явно страдает от такого же безденежья, что и я, мало что сможет предложить мне в ответ на мою помощь.

Я решил быть твердым.

– Позвольте повторить, доктор Тейлор, – сказал я, – что я ничем не могу вам помочь. Я с вами прощаюсь и желаю удачи.

Я церемонно поклонился и пошел под арками Пале-Рояля. Вечернее солнце обжигало мне спину.

Он пошел со мной или, вернее, следом за мной по красивой садовой дорожке, которая шла параллельно более темному переходу, который выбрал я, не переставая говорить – отчасти обращаясь ко мне, но в основном словно размышляя вслух, не без удивления рассказывая, как могло случиться, что он со своими молящими глазами идет по Парижу с двадцатидвухлетним музыкантом из Зальцбурга.

И я невольно подслушивал. Не просто потому, что мне было любопытно узнать окончание того, что началось в тот давний вечер, завораживающий финал пока не оконченной сонаты бытия. Дело было еще и в том, что он был не единственным, кто нуждался в помощи, кто оказался одиноким и без средств в чужой стране. Возможно, если я дам ему утешение и приют, то и сам смогу их обрести… но я быстро отбросил эту мысль: «Ты должен перестать, – услышал я отцовский голос, – быть таким добросердечным» – и ускорил шаги. Однако у него ноги были длиннее, и, несмотря на худобу, он находился в прекрасной физической форме – видимо, не проводил ночи за картами и бильярдом.

– Вы, наверное, гадаете, дорогой господин Моцарт, с чего такая срочность – совершенно непредвиденная? Особенно потому, что вы, конечно, знаете, что мой отец, шевалье, умер шесть лет назад – в этом самом городе.

Это известие меня огорчило, но я предпочел не возобновлять разговор, выражая ему запоздалые соболезнования. Я продолжал идти, кивком обозначив, что мне понятно, каково это – потерять отца, особенно далеко от дома.

– Возможно, это знак с небес, и я не по ошибке был отправлен сюда, в Париж, и именно в том городе, где он скончался, я должен буду поправить его репутацию. Вот почему Иоганну Кристиану Баху Господь и его добрый сын Иисус велели прийти на встречу со мной.

Хоть я и решил не разговаривать с ним – и, уж конечно, не называть имени Баха, эти слова о Божественном вмешательстве (в котором я сам так нуждался) именно в праздник Тела Господня показались мне настолько возмутительными для столь пустячного дела – встречи соперников! – что я позволил себе заметить:

– Прошу прощенья, сударь, но он приезжает не ради встречи с вами, а чтобы прослушать певцов для своей оперы, «Амадис Гальский» ее название, знаете ли. Основана на рыцарском романе, посвященном благородным деяниям, на котором нам всем стоит учиться. Но я хотел вам объяснить, что он намерен задержаться на несколько недель, чтобы продолжить ее написание. Так что – да, он, конечно, здесь будет, но сомневаюсь, что окажется больше настроен встречаться с вами, чем в Лондоне. И здешняя сильная жара, полагаю, не растопит то, что уже заледенело тогда. И я не имею в виду погоду, сударь.

– Это знак, говорю я, и когда он приедет, вы убедитесь, что это произошло по воле судьбы. Но я отвлекся от моей истории. Как случилось, что спустя столько лет после того, как мой отец покинул этот мир, мне вдруг понадобилось говорить с гером Бахом? Меня сюда привела цепь неправедных деяний, так что, возможно, вы правы, может тут вмешался сатана, а не Бог. Но потерпите, и вы услышите, почему, как, где и когда. Меньше месяца тому назад мой покровитель, герцог Анкастерский, как-то сказал другу, что я вылечил ему сильное воспаление глаз – я имею в виду, герцогу. Этот друг, Тофем Боклерк, которого считают сварливым и мерзким типом, пусть он и правнук короля Карла Второго, вспомнил, что этот столь высоко оцененный окулист Джек Тейлор был сыном шевалье, посвятившего свои мемуары Гаррику. Так что этот хлыщ Боклерк попросил у Гаррика, этого великого артиста, экземпляр книги и прочел ее содержимое, выискивая там какую-нибудь гадость. Он наткнулся на отрывок, в котором мой отец упомянул об излечении учителя великого Генделя, Иоганна Себастьяна Баха, в возрасте восьмидесяти восьми лет, и этот ужасный Боклерк отправился с визитом к Иоганну Кристиану Баху, чтобы