Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

Этот ворох сплетен показался мне смертельно скучным. В мире нет ничего хуже скуки: ты чувствуешь, как время утекает, пропадает зря, – а я был не в настроении допускать напрасных трат, тем более трат времени, которого у меня этим вечером было мало, так что я попросил его с непарижской невежливостью перейти к делу.

Он заметно удивился. Возможно, ему казалось, что он по-прежнему имеет дело с девятилетним ребенком. Он быстрее заработал ногами и языком:

– Ваш ментор Иоганн Кристиан сообщил этому злодею Боклерку, что он впервые слышит такую глупость и что это меняет все, все.

Тут я насторожился. Все изменилось? Это – причина, по которой перемирие закончилось? И что это может значить для меня?

Наверное, Джек заметил, что я отвлекся, потому что поспешно продолжил свой путаный рассказ.

– Мои источники сообщают, что Иоганн Кристиан закричал: «Мой отец умер в возрасте шестидесяти пяти лет!» И несколько раз повторил эту цифру: шестьдесят пять, шестьдесят пять. «И он определенно не был учителем Генделя, никогда с ним даже не встречался, и путь дьявол заберет этого мошенника, шевалье, – если он еще этого не сделал!» Я знаю об этой вспышке, потому что спустя несколько дней Боклерк рассказал о ней за обедом доктору Самюэлю Джонсону. Доктор Джонсон ответил – ах, что за слова излились из уст человека, создавшего великолепнейший словарь английского языка, из уст человека, издающего этот чудесный журнал «Болтун», «Рэмблер», ах… – ну, он сболтнул, этот Джонсон, сострил, что этот Тейлор (имея в виду моего отца) – пример того, насколько далеко невежественность может пойти благодаря наглости. И это утверждение он, видимо, повторил многим людям, и в особенности Гаррику, которому были посвящены мемуары. И Гаррик бросился ко мне, чтобы пересказать всю эту цепочку событий.

Я остановился. Мы дошли до входа в церковь Святого Евстафия, моей первой цели. Я посторонился, позволяя выйти последним прихожанам. Шествие направлялось к Сене, высоко держа Чашу. Отлично, внутри никого не будет. Однако Джек Тейлор не дал мне шанса сказать, что сейчас я с ним расстанусь, чтобы посетить храм. В одиночестве. Он принял мою остановку за знак того, что я устыдился своей невежливости и готов выслушать все до единой подробности бесконечной истории об Анкастере и Боклерке и Гаррике и Джонсоне, да идут они все в ад, где смогут вечно надоедать друг другу – но не мне, не мне.

– Вы спросите меня, почему мне пришлось ехать в Париж, почему мне было не отправиться к доктору Джонсону и не заставить его, как человека благородного и считающегося мудрым, взять свои слова назад. Он не пожелал меня видеть, велел слугам указывать мне на дверь прежде, чем она даже откроется, не позволил к нему приблизиться. Он вовсе не тот великий человек, которого все превозносят, говорю я, а Вавилонская блудница, непристойный писака, не разбирающийся в хирургии. Разве он когда-нибудь держал в руках судьбу другого человека, как это делал я? Разве он поговорил со старшим Бахом, с Генделем, со мной, с вами, прежде чем клеветать? Мой отец – убийца. Это терпимо, потому что человек может убить, но сохранить свою честь. Но наглый, невежественный! Мой отец? Мой родитель, который говорил на стольких языках, сколько не знает доктор Самюэль Джонсон, чьи пальцы были настолько ловкими, что он мог излечивать слепоту, тогда как пальцы Джонсона годятся только для того, чтобы карябать пустые стишки!

– Извините, доктор Тейлор, но я, право, не могу…

– Вы правы, правы в своем возмущении. Потому что это вашу договоренность нарушили. А я вел себя скромно, придерживался своего обещания. Даже после того, как мой отец умер, здесь, у меня на руках, в Париже, даже когда он рассказал мне всю правду о старшем Бахе и двух операциях на его глазах перед его смертью и о Генделе… Я всего этого не знал, когда мы впервые встретились, сударь. Шевалье умер, говорю я, и открыл мне все, все – рассказал, что было на самом деле. Но, несмотря на это, я не обратился к герру Баху, не повторил попытку занять место королевского окулиста, которое принадлежит мне по праву, я молчал. Но такое терпеть нельзя. Герр Бах объявил мне войну. И я буду воевать, пока он не придет к Джонсону и не потребует отказаться от этих слов – «наглость, невежественность», и Бах это сделает, услышав от меня правду, которую он не желает признавать, потому что он ведь знал, знал о Генделе. Знал, знал!

– Это церковь Святого Евстафия, – проговорил я многозначительно. – Сегодня праздник Тела Господня.

– И это не все. Есть и нечто еще худшее. По слухам, некий Босуорт, или Босуэлл, или Богвуд, ведет дневник, куда записывает все высказывания доктора Джонсона о мясе, музыке и медицине, а это значит, что когда-нибудь по всему миру можно будет прочитать злобное высказывание Джонсона о моем отце. О нет, я этого не допущу! Этому не быть!

Он все повторял: «Этому не быть, этому не быть», – все менее напористо, пока, как это было и с его противником Иоганном Кристианом Бахом за тринадцать лет до того, его ярость не остыла. А я спросил себя (как когда-то это сделал рядом с самим Бахом), в какую неприятность меня завели мое доброе сердце и чувство одиночества. Было необходимо, просто жизненно важно дать понять, что недопустимо как раз его навязчивое вторжение в мое одиночество, и я высказал это с настойчивостью, которая снова потрясла Джека Тейлора.

– Я до этой поры терпел ваше сопровождение, доктор Тейлор, но если вы не успокоитесь, я немедленно разорву наши отношения, и вы не сможете рассчитывать на мое содействие, когда Иоганн Кристиан Бах приедет в Париж. По правде говоря, я совершенно не уверен, что вообще намерен вам помогать. У меня у самого есть проблемы. Я пришел в это святое место, чтобы помолиться, и если вы, сударь, не окажетесь спокойным и уравновешенным, когда я отсюда выйду, то нас с вами больше ничего не будет связывать.

– Ах, милый Моцарт, вы должны, вы обязаны меня простить. Разве вы вели бы себя иначе, если бы вашего праведного отца марали такими оговорами, а вы знали бы, что все совсем не так? Но прошу вас, сударь, пообщайтесь с Господом Всемогущим без моего докучливого присутствия. Я подожду вас здесь и клянусь вам, что по возвращении вы найдете меня исправившимся, курящим трубку: это