Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

Она стукает меня кулаком по руке, словно это наш с ней секрет, а я ударяю ее в ответ, но слабее, потому что она сильная, эта сестра Кристеля, эта скрывавшаяся сестра Кристеля. Я чувствую, как она дает мне силы, словно я был деревом, жаждавшим дождя, – снова превращает меня в мою самую нахальную, игривую, вечную личность – в того Моцарта, по которому я скучал уже многие месяцы… уже несколько лет.

– Как я могу, – продолжала Сусанна, – сетовать на жизнь, которую начал такой отец? Да и об этой поздней жизни, этом посмертии, которое я могу посвятить его памяти, той дарованной мне жизни в его обществе, тогда живущего, теперь мертвого? Неужели нам надо бросать тех, кого мы любим, просто потому что они ушли и не могут отвечать – по крайней мере, человеческими устами? А? Неужели моя жизнь была такой пустынной? Разве мою постель не навещали, разве все мои рассветы были холодными и одинокими? Но ты этого не станешь рассказывать каноникам или городскому совету или каким-то другим дурням, мастер Моцарт! Обещай, иначе меня лишат единственной постоянной работы, и тогда могилы утонут в сорняках.

Я обещаю, охотно обещаю молчать: я люблю тайны, договоры и игры.

– Не стану отрицать, что оставалась без гроша: нам приходилось попрошайничать день за днем, дрожать ночами: моей матери, и моим сестрам, и мне. Мои братья не приезжали, не писали, не посылали за мной, за нами, не справлялись о нашем здоровье. У него все хорошо?

– У кого? – спрашиваю я, хоть и знаю, какого брата она имеет в виду.

Я тоже могу спрашивать «кто?», могу играть с ней.

– Кристель. У него все хорошо? Благополучен, здоров, богат?

Я задумываюсь, не утешить ли ее увесистой ложью. Что лучше не бывает, сказать ей даже, что он просил передавать ей привет, если я встречу ее во время своей поездки в Лейпциг, и, может, сунуть ей в карман несколько монет от его имени. Не будет ли это прекрасной данью памяти моему ментору? Однако я чувствую, что так обманывать ее не годится, что это ее незаслуженно унизит. Ложь хороша для сварливых женщин, а она милая. Прошло то время, когда я мечтал стать рыцарем в сверкающих латах для каждой встреченной мною дамы. Только Констанцию, одну только Констанцию нужно спасать – спасать от такой бедности, в какой пришлось жить этой дочери Баха из-за того, что о ней не позаботились. Мне нужно о ней позаботиться, найти силы сочинять больше и добиться большего успеха, чтобы никому не пришлось жалеть мою Констанцию так, как я сейчас жалею эту Сусанну.

Я говорю ей, что Кристель умер, уже семь лет тому назад. Я стараюсь смягчить удар, вспоминая его доброту, как он спасал меня от скуки, кормил сластями и относился ко мне, как к сыну.

– Я тоже его любила. Но – ах, если бы я родилась с тем, что болтается между ног, я бы получила такое же обучение, еду и жилье, какие дали Кристелю, какие дали тебе, Вольфганг. Но я не жалуюсь на ту жизнь, какую вела. Разве Бог лишил меня зрения, как лишил моего отца? Разве мой отец лишал меня своих поцелуев, своей любви, когда я была маленькой? Если бы я не узнала его, если бы он умер в ту ночь, когда я родилась, или в ночь моего зачатия, – тогда да, возможно, у меня была бы причина жаловаться. Но он называл меня своей птичкой, и мы пели друг другу – и я буду вечно благодарна.

Я вижу возможность подвести разговор к Иоганну Себастьяну Баху. Если она была так близка к нему, то, возможно, что-то знает о его слепоте, о шевалье, о том письме. Ободренный ее живостью и энергичностью, я чуть было не забыл, что ищу подсказку, которая раскрыла бы эту загадку. Я был уверен, что Лейпциг подарит мне сюрприз – и, ну и ну, вот он.

– Птичка, – говорю я, – я помню, как Кристель за очень памятным ужином упоминал о том, что твоя мать любила птиц – кажется, скворцов, – и что как-то твой отец ей такую птицу купил.

Она широко улыбается и собирается ответить, когда непредвиденное происшествие меняет ее настроение.

Мы дошли до «Трех лебедей», и у входа нас приветствует ее владелец, герр Мартиус: высокий, громадный мужчина с изящными руками и семенящей походкой. Он чуть ли не подпрыгивает от возбуждения. Он смотрит на мою спутницу, кивает головой, словно он предвидел, говорил жене, которая то и дело приседает в книксене рядом с ним, что эта юбка рано или поздно поймает этого Моцарта и заставит заплатить за сытный обед и, может, и еще за что-то, но он ничего не имеет против мистрис Регины Сусанны Бах, он рад любому платежеспособному человеку, они соседствуют всю жизнь, а он на этой земле не для того, чтобы судить тех, кто оступился, как и тех, кто утверждает, будто нет. И вообще, только что полученные известия не могут ждать.

Я спрашиваю его, не кони ли это, не нашел ли он наконец свежих коней, чтобы мне можно было завтра вернуться в Берлин. Я пока его не торопил, но, почувствовав, как к моим членам и душе возвращаются силы, я готов был двигаться дальше.

Да—да, отвечает он, об этом уже позаботились, но важно не это, совсем не это. По его словам, в Париже мятеж, в Фобур Сент-Антуан, или Антоний, или как ее там. Сотни убитых, в том числе гвардейцы, которых вызвали для восстановления порядка.

И самое страшное, говорит герр Мартиус, ведя нас к столику – укромному, как я и просил, – это то, что двадцать тысяч бутылок вина в погребах были уничтожены, разграблены, украдены… Ах, каких вельмож он, герр Мартиус, привлек бы в свои «Три лебедя», будь у него немалая часть этих выдержанных вин! Чем можно оправдать такой грабеж, такой бунт, такую ярость?

Моя новая приятельница Регина Сусанна выслушала эти новости из Парижа жадно – и молча, ради разнообразия, – но как только хозяин заведения исчез, оставив нам грифельную доску с предлагаемыми блюдами, разразилась долгой тирадой, не желая есть, жевать или переваривать что бы то ни было, кроме власть имущих.

Ее ярость, совершенно неожиданная, излилась из какого-то глубокого колодца сожалений, грозя затопить ее, меня и фрески со сказочными сюжетами на стенах,