Ночь тебя найдет - Джулия Хиберлин

Я вбила в контакты Прекрасное всегда только сегодня утром, а кажется, это было давно. Прекрасное всегда. Человек, с которым мама много беседовала по телефону, уже готовясь покинуть этот мир.

Прекрасное всегда. Мама часто читала мне это стихотворение. Она любила Китса, идею, что прекрасное способно рассеивать мрак, даже если красота живет только в памяти. Мне хочется верить, что эта аллюзия неслучайна, что это подсказка, оставленная мне, которой назначено доделать то, что она не доделала.

Никому не удается доделать все.

Еще одна мудрость от Астерии Буше. Я знаю, на что надеюсь, – на мгновенную разгадку исчезновения Лиззи Соломон. Знаю, что получу – еще одну случайную одинокую душу, которой дам неуклюжий совет. Или, что еще вероятнее, мертвый номер, как мамин.

Один гудок. Абонент берет трубку. Короткий вздох.

– Уже передумала? – спрашивает женский голос.

Жуа.

Я случайно нажала на повтор?

Нет.

Прекрасное всегда приносит радость[40].

Радость – это джой.

По-французски – жуа.

Моя мама и Жуа знали друг друга.

Это не совпадение, и никакими научными расчетами вероятности его не объяснить.

– А откуда у тебя номер моего сотового? – подозрительно спрашивает Жуа.

На этот вопрос я ей не отвечу. Передо мной – список аккуратных вопросов Прекрасному всегда от моего внутреннего серийного убийцы. Но я не задам ни одного.

– Передумала, – отвечаю я с запинкой. – Вот мое условие. Пятнадцать минут. И программа должна идти в прямом эфире.

Я отключаюсь, чувствуя на затылке горячее влажное дыхание одной маленькой девочки.

Я раскладываю на мамином кухонном столе лист миллиметровки. Рисую простую схему из шаров, солнечную систему, сорвавшуюся с привязи и пустившуюся во все тяжкие.

Один шар – Лиззи. По воздушному шару получают Никки, ее мать, и Маркус, отец Лиззи. Челнок, любовник ее матери. Я добавляю шарик для своей мамы. Бубба Ганз. Анонимная девочка на телефоне. Я провожу линии, которые их соединяют, мечтая разглядеть невидимые линии, о существовании которых только догадываюсь. Диаграмма выходит двухмерной, сколько на нее ни смотри.

Мой второй звонок Жуа был коротким и резким. Я не хочу с ней ссориться. Просто не знаю, друг она или враг. Или что-то среднее. Работает ли она на Буббу Ганза или на себя. Они давили на мою мать, потому что она что-то узнала про Лиззи Соломон? Если это правда, то задумка не сработала, пришлось выходить на меня.

Одно я знаю точно: может быть, Жуа и молода, но она на девять лет старше Лиззи. Я беру телефон. На сайте Буббы Ганза она в разделе «Персонал» под именем Жуа Джонс. Быстрый поиск не дает ничего, даже статейки о школьных соревнованиях по легкой атлетике или баскетбольном матче. Нет ее ни в «Линкедине», ни в «Фейсбуке», ни в «Твиттере», ни в «ТикТоке», ни в «Инстаграме». Не желает пересекаться с ненавистниками Буббы Ганза? Или причина в другом? Бубба Ганз будет последним, кого волновало бы, придумай она себе сценический псевдоним.

Кончик моего карандаша упирается в шар, принадлежащий Маркусу Соломону. Я вижу складки на его несчастном лице в прицеле моего телескопа. Полиция и газетчики допрашивали его больше, чем любого другого, проходящего по делу Лиззи, не исключая его осужденной жены. Расшифровки двух допросов в папке, которую передал мне Шарп, вместе с грустным адресом в трейлерном парке Форт-Уэрта.

Шарп и бесчисленное количество других по капле выпили у Маркуса всю кровь. Но это лицо… Что-то в нем меня смущает. Как будто разгадка, словно хлебная крошка, прячется в этих складках. Алиби у него, как у Нерона, когда горел его город. Его здесь не было. Маркус был у постели умирающей матери в больнице в двухстах милях отсюда. Его отец, сестра и медсестра это подтвердили.

Не поздно ли стучаться в дверь чужого дома?

В техасском трейлерном парке границы приличий сильно размыты.

Подъехав к жилищу Маркуса, я сразу понимаю, что в его передвижном доме живет женщина.

Яркая лампочка на крыльце нахально рассеивает тьму.

Аккуратные пластмассовые вазоны с красной геранью стоят по обе стороны двери. На дворе июль, но герани живы, потому что кто-то не поленился сделать в голове скучную пометку, что каждый день им нужен стакан воды.

Ажурная металлическая табличка «Живи. Люби. Смейся» висит на белой алюминиевой обшивке, которая даже сейчас, когда солнце село, обжигает на ощупь.

От этого знака меня передергивает. Эти три слова – любимая мозоль Бридж. Когда мы были не в ссоре, она всегда подписывала свои сообщения саркастичными «ЖЛС», ее шуточка для своих. За исключением случаев, когда она подписывала их «БХТ» – Боже, храни Техас. Или «БХВ» – Боже, храни Вивви. Две последние подписи вполне искренние, хотя и противоречат друг другу.

Я не могу долго размышлять о непоправимом, о том, что у меня с Бридж, или мои мысли потащат меня на дно. И уж тем более сейчас, в темноте трейлерного парка, где звезды как редкие веснушки над вереницей чахлых деревьев.

Стараясь не привлекать внимания, я как можно тише закрываю дверцу джипа.

В этом трейлерном парке в стороне от шоссе живут как плохие, так и хорошие люди, но одно их объединяет – бдительность, с которой они натягивают свои ночные пижамы. «Большая тройка» вечно на подходе – торнадо, пожар, чужак. Застрелить можно только одного из этой троицы, но пистолет всегда под рукой.

Вокруг меня сияют огни, как в рождественской деревне. Телевизоры мерцают на верандах. Шумят на окнах кондиционеры. Ярость Такера Карлсона, необъяснимо, но еще живого. Скрипучий голос Уоррена Зивона, необъяснимо, но по-прежнему мертвого[41]. Продирающий до кости младенческий вопль.

В двух вагончиках от меня пепел бесшумно падает с сигареты, как окалина со звезды. Слишком темно, чтобы разглядеть руку.

Я стучусь, ощущая себя такой же хрупкой и уязвимой, как эта дверь.

Интересно, там ли Шарп.

Надеюсь, что там. Надеюсь, что нет.

Глава 33

Первое, что приходит мне в голову, когда женщина открывает дверь, – она старше Лиззи Соломон лет на пятнадцать.

Я неосознанно затаила дыхание при мысли, что все это время Лиззи пряталась здесь, поливая герани.

Вторая мысль – что она очень хорошенькая, даже когда, как сейчас, ее кожа блестит от пота.

Несмотря на кривоватый нос и пробор, в котором уже проглядывает розовая кожица – признак того, что она начала обесцвечивать волосы с двенадцати лет, для Техаса важная точка отсчета.

Ей было велено меня не впускать, но она не из тех, кто поступает так по природе, хотя она такая тоненькая, что тараканы под кухонной стойкой, должно быть, задаются вопросом, смогут ли утащить ее,