Твоя последняя ложь - Мэри Кубика

успеваю надавить на него, прежде чем успеваю потребовать объяснений, что именно он имеет в виду под этими своими словами, его руки опускаются мне на бедра, и он притягивает меня к себе с такой силой, что я задыхаюсь, а его губы приближаются к моим. Дрожжевой запах алкоголя в его дыхании вызывает тошноту – он слишком много выпил. Его губы прижимаются ко мне небрежно и бесформенно, влажные от пива. Я отталкиваю его, и в этот момент Коннор шепчет мне на ухо:

– Я завидовал Нику по многим причинам, но больше всего из-за тебя.

И тут я понимаю, почему прошлой ночью Коннор стоял у моего окна и наблюдал за тем, как я пререкаюсь по телефону с сотрудником страховой компании. Наблюдал, как я звоню Кэт. Наблюдал, как я утешаю Мейси в самый разгар грозы.

Это все из-за меня.

Коннор влюблен в меня.

И я испытываю целое множество чувств одновременно: от угрызений совести до тоски и отчаяния. Я что-то такое сделала, чтобы заслужить это? Я каким-то образом обманула ожидания Коннора? Это моя вина? Я вижу мольбу у него в глазах, невысказанные слова. «Позволь мне быть твоим Ником!» – безмолвно умоляет он.

И вдруг Коннор произносит слова, обращенные ко мне, принужденным шепотом, так что я чувствую его дыхание на своей коже:

– Позволь мне заботиться о тебе, Клара! О тебе и о детях. Я буду хорошо заботиться о тебе!

И я знаю, что это и вправду так. Это и есть самое сложное. Я знаю, что после проступков Ника Коннор стал бы лучше заботиться о детях и обо мне, но мне невыносимо представлять себя в объятиях другого мужчины, в постели другого мужчины.

В его глазах столько надежды – надежды и отчаяния, являющих собой довольно ядовитое сочетание: так много можно приобрести и столь многое потерять…

И я знаю, что, если откажу Коннору, потеряю и его. Слова застревают у меня в горле. Мне нельзя ничего говорить, потому что если я это сделаю, то разобью сердца нам обоим. После сегодняшнего вечера мы с Коннором больше не сможем быть друзьями.

И тут я вдруг слышу какой-то шумок. Благословенный, спасительный. Это очень слабый звук, похожий на шуршание домовой мыши, пытающейся забраться в пакет с птичьим кормом. Коннор тоже слышит его, и этот звук заставляет его руки внезапно замереть, и он тоже прислушивается, навостряет уши. Мы прислушиваемся и вновь слышим какое-то шарканье, вроде как собачьих лап по деревянному полу. Харриет? Но нет, Харриет здесь, на кухонном полу, крепко спит. Значит, это не лапы, а ноги. Человеческие ноги. Крошечные человеческие ступни, а затем голос, тихий, ненавязчивый голос, как будто не желающий прерывать наш разговор, не желающий причинять беспокойство.

– Мам, – произносит этот голос, и, стоя посреди кухни и затаив дыхание, я понимаю, что это Мейси. Мейси не спит.

Она появляется в дверях, с растрепанными волосами, прижимая к себе своего доисторического медведя, и лепечет:

– Мам, мне никак не уснуть.

Тут Мейси замечает Коннора и улыбается, и хотя мне хочется подбежать к ней, крепко обнять, поблагодарить за то, что она так вовремя появилась, что спасла меня от этой неловкой участи, мой голос остается спокойным.

– А ты пробовала? – спрашиваю я, и Мейси кивает головой, говоря, что да. Она пробовала. Я провожу рукой по ее волосам, с благодарностью глядя на нее, когда в глазах у нее появляется надежда и она спрашивает у меня:

– Мам, ты тоже идешь спать?

Я киваю. Нет ничего другого на свете, чего мне сейчас хотелось бы сделать.

С трясущимися руками поворачиваюсь к Коннору и говорю ему, что мне действительно пора спать, что я нужна Мейси, радуясь, что он не возражает, хотя лицо у него вытягивается и на нем написано крушение всех надежд. Коннор не хочет, чтобы я уходила, переключив свое внимание на Мейси. Он хочет, чтобы я осталась. Я успокаиваю его, обещая завтра позвонить – и зная, что не позвоню.

– Конечно, – говорит он, кивая и отстраняясь, а я беру Мейси за руку, страстно желая втиснуться сейчас между обоими своими детьми и погрузиться в забытье – в наверняка беспокойный сон, если сон вообще придет, – пока мы с ней смотрим, как Коннор опять влезает в свои грязные тяжелые ботинки и уходит тем же путем, которым пришел.

Я закрываю жалюзи, чтобы никто не видел, как мы спим.

Ник

Раньше

Все одновременно идет наперекосяк.

Приходит официальная жалоба по поводу врачебной халатности от Мелинды Грей, доставленная каким-то мужчиной, который силой вталкивает ее мне в руку и сообщает, что я обслужен[53]. Когда он это проделывает, рядом никого нет, но мне кажется, что все это видят. Мне кажется, что все об этом знают, хотя на самом деле знаю только я. У меня потеют ладони, а рот словно набит ватой. Я беру жалобу в руки и почему-то благодарю человека, который вручил ее мне.

Прячусь с ноутбуком в своем кабинете и принимаюсь обшаривать интернет, пытаясь изучить, какими последствиями подобные иски чреваты для врачей в целом и дантистов в частности – финансовыми и прочими. Последствия сплошь отрицательные, что меня ничуть не удивляет, поскольку я уже испытываю на себе их все до единого. Врачи, на которых подавали в суд за халатность, чаще прибегают к суициду – вот и мне подобные мыслишки все чаще проникают в голову. У стоматологов и без того один из самых высоких уровней самоубийств среди всех профессий, за что надо сказать спасибо высокому уровню ответственности и чрезвычайно конкурентному характеру работы. Кому, как не мне, это знать – пережившему все это на собственном опыте…

Легкий доступ к лекарствам тоже не стоит сбрасывать со счетов – в моем офисе в запертом шкафчике хранятся самые разнообразные фармацевтические препараты, которые могут лишить меня жизни, если я того захочу.

Но судебный иск с обвинениями в профессиональной халатности еще более ухудшает ситуацию. Некогда любимая работа теряет всякую привлекательность, перестает дарить радость. Наваливается депрессия. Многие мои коллеги уходят из профессии. Остальные тоже теряют способность работать как прежде, отделенные от своих пациентов стеной недоверия. А еще ведь есть финансовые последствия, потеря репутации…

Скоро, я думаю, все это будет про меня. Депрессивного и суицидального, потерявшего всякое удовольствие от профессии, которую когда-то любил.

Звоню адвокату, и тот начинает обычный в таких случаях процесс досудебного раскрытия материалов сторон, хотя, как говорит мне адвокат, мы не станем доводить дело