Лотос и ветер - Джон Мастерс

задул лампу и лег рядом с ней, и она почувствовала тепло его тела, а внутри него холод пустоты. Он не искал тепла, он не искал холода. Только потому, что он был сформирован в виде мужчины, она вообразила все это. Он должен был родиться уродливым, чтобы ему было легче. Или Богу следовало бы послать свой дух обитать среди ветров и горных вершин, вместо того чтобы помещать его в защищающее тело, чтобы он стал Робином Сэвиджем.

Это было нелепо. Он не был похож на других мужчин, но она знала это, когда выходила за него замуж. Он принадлежал ей, а она — ему. Она прижалась к нему на большой кровати и осторожно положила руку ему на грудь. «В чем дело, дорогой? Ты не можешь мне сказать? — спросила она. У нее вертелось на языке сказать «Я люблю тебя», но она вспомнила предостерегающий взгляд Родни Сэвиджа и не сказала этого.

Его грудь медленно поднималась и опускалась под ее рукой. Он лежал на спине, и она знала, что глаза его открыты и он смотрит на крышу палатки. Его поза была напряженной, но мышцы расслабленными. Через некоторое время он сказал: «Я хочу кое-что, чего, кажется, не могу найти среди людей. Думаю, я встретил только одного человека, который мог бы мне помочь, и он мой враг. Я не знаю, почему он так важен для меня, потому что я разговаривал с ним всего три или четыре раза. Но случилось то, что убедило меня, что он похож на меня, только продвинулся дальше, приблизился к тому, что ищет. Его жена тоже любит его.

«Но он ее не любит? — Тихо спросила Энн, ее рука напряглась.

«Да, он понимает, насколько может. Как я могу заставить тебя понять, когда сам едва понимаю? Какой смысл говорить о кораблях, веревках, птицах… или монетах? Но он достаточно хорошо понял смысл ее вопроса и продолжил свой ответ в более прямой манере. «Ты думаешь, тебе чего-то не хватает, я думаю, этого чего-то не хватает мне. Я считаю, что у меня нет способности любить так, как есть у тебя, Джагбира и Лении Муралева. Возможно, я родился таким, возможно, я вырос таким. Какова бы ни была причина, следствие одно и то же — я боюсь людей. Даже тебя.

— О, моя дорогая, нет!

«Да, я боюсь твоей любви. Когда я пытаюсь объяснить себе, почему это так, я говорю, что каждое хорошее человеческое качество уравновешено — обычно перевешивается — противоположным злом. Я говорю, что нет смирения без гордыни, нет любви без ненависти, нет мужества без трусости. Разве вы не видите, что каждое слово, каждая идея не имеют смысла без своей противоположности? Но, в конце концов, я думаю, что этому нет никакого объяснения».

В темноте, лежа в палатке под кашмирскими звездами, в этой долине изобилия, окруженной безмолвными озерами и горами, он ускользал от нее, увлекаемый непреодолимой силой ледника. Он тихо дышал у нее под мышкой, и она не должна была отпускать его от себя. В первые дни она боролась за него со всем миром, вела хорошую борьбу и в конце концов выиграла ее, но это была неправильная борьба. Она и весь мир — населенный мир — должны были сражаться бок о бок, чтобы спасти Робин от силы, о которой мало знали и которой очень боялись. Она узнала, что эта странная сила — пусть она называет ее ветром, как Робин, — действует в мужчинах, но не в женщинах. Это было гораздо более загадочно, чем так называемая «тайна» сексуальной любви, которая никакой тайной не была. Ветер заставлял даже самых заурядных людей мечтать о побеге и свободном передвижении, о том, чтобы свободно ходить по голым пейзажам. Другая сила, неподвижное спокойствие лотоса, присутствовала во всех женщинах и порождала в самой необузданной, самой неземной из них стремление к собственному месту, детям, домашнему очагу, человеческой любви.

Она подумала: «Это моя трагедия, что я почти вся превратилась в лотос, и мне пришлось отдать свою любовь ветру». Конечно, мужчина не был бы мужчиной без каких-либо следов этого — какую женщину может взволновать дух, столь же женственный, как ее собственный? Но в Робине не было ничего другого.

Должно быть. И глупо было высокопарно говорить о трагедии. Она действительно должна была отдать свою любовь Робину — она ничего не могла с этим поделать, — но это не было трагедией. Не иметь этого, своей собственной любви, горящей внутри нее, это было бы трагедией. Трагедия! Она не капуста, чтобы сидеть, приросшая к земле, в то время как ее возлюбленный улетел. Она была даже не лотосом, а женщиной, у которой были ноги, чтобы двигаться, и мозг, чтобы думать, и дух, чтобы искать. Она могла взлететь и найти ветер, столько его, сколько Бог дал ей сил найти. Робин должен быть поддержан любовью к лотосу и немного отступить от горьких, недоступных вершин, которые он увидел и ободрал пальцы, чтобы взобраться на них.

Младенцы заплакали, сначала один, потом другой, бессильным, назойливым плачем. Она улыбнулась про себя и выскользнула из постели, прошептав ему: «Я просто подниму их и поглажу». У нее были прекрасные, замечательные дети, которые помогали ей.

* * *

Позже, но она не могла точно сказать, прошла ли это неделя или день, она оказалась с ним наедине в шикаре на озере Дал. Это было после пикника в Шалимаре, и все остальные ушли вперед. Тонкие струйки тумана рассеивали сумерки над «лотосом». Вода виднелась лишь небольшими и разбросанными пятнами. В пределах ее видимости на зубчатом пике стоял храм. За ним горы откидывались назад, поднимаясь все выше и выше к снегу. Руки облаков ласкали вершины. Она откинулась на подушки в узкой лодке, положила голову на колени Робин и смотрела, как мимо проплывает «лотос». Банты, словно нож, медленно разрезали их плавающий ковер. Их лиловые и белые цветы и плоские зеленые листья простирались так далеко, насколько она могла видеть. Она провела пальцами по борту, желая, чтобы он ничего не говорил, потому что вода была спокойной, а безмолвные горы смотрели на них сверху.

Она сорвала цветок лотоса и аккуратно вплела его в волосы. Она не стала говорить, потому что день сказал ее слова за нее и показал от ее имени все, что она должна была показать. Там были эти:

Шалимар, который был старым, но не строгим, чья густая трава и тенистые беседки были хороши только потому, что